Пленэрус. Евгений Штиль

оглянулась почему-то на дверь, сняла и снова надела свои разбухшие очки.

      – Можешь стереть, – шепотом подсказала она. – Резинкой. Только, пожалуйста, никому не показывай. Ты меня понял?

      Павел не понял, но кивнул. И именно тогда твердо решил, что в художники не пойдет ни за какие коврижки. Потому что рисовать по разрешению казалось стыдным и бессмысленным…

      Между тем, писатели в комнате продолжали громыхать баллистами и аркебузами, звенеть доспехами и спущенными тетивами.

      – Не-е… Мы с вами дятлы и веники. И храбрости в нас ни на грош. Какая, к дьяволу, память? За что нас помнить? Взять того же Мисиму – как достойно погиб! Изящно, дерзко! Не напиши он вовсе ни одной книжки, всего равно бы запомнили.

      – Подумаешь, сэпуку сделал.

      – Не смущай народ, говори нормальным языком!

      – Я нормально говорю – сэпуку, харакири – какая разница?

      – Разница есть. Для японцев это акцент! Немаловажный! Вот Ферхюльст сделал харакири. Тоже, между прочим, в сорок пять…

      – Да не делал он себе харакири! Спокойно умер своей смертью, когда был уже академиком…

      – Друзья мои, не о том вы спорите. Не о том! Дело не в смерти Мисимы, а в том, что ей предшествовало. А предшествовало то, что на военной базе в Итигае писатель взял в заложники не кого-нибудь, а самого японского командарма! После чего забаррикадировал с товарищем выход и с балкона перед солдатами произнес пламенную речь. В частности, призывал к перевороту и смене власти. Вот это был поступок!

      – Здрасьте! И что вы нашли тут красивого?

      – Отвага всегда прекрасна. Особенно на миру. Можно ведь повеситься в шкафу, а можно и на мраморной руке вождя – на какой-нибудь заглавной площади. Согласитесь, есть разница?..

      Павел почувствовал, что голову у него начинает кружить – совсем как на детской карусели.

      – Ну-с? Как вам наши дебаты? – тихо поинтересовался у него Галямов.

      – Не знаю, – честно признался Павел. – Хотя Каддафи и впрямь жалко – практически коллега, стихи писал, Джамахирию сочинил. Нам такого и не придумать.

      – В том-то и дело, дорогой мой. В том-то и дело! – шепот Галямова тут же перерос в басовитый рокот, руки мэтра, точно пара встревоженных голубей, вспорхнули с колен, и Павел зачарованно проследил за их полетом. Как-то красиво это у Галямова получалось – не то дирижировал, не то рассекал пространство двумя отточенными шашками.

      – Я тоже в растерянности, Павлуш. Уже лет тридцать как архивы открыты, а ясности не прибавилось ни на йоту. Людей макают в чернильницу и на полотне новой истории выводят уродливые каракули…

      – Господа, товарищи! Минутку внимания! – параходным гудком перекрыл общий гомон председатель союза. – Может, сделаем паузу и выполним, наконец, возложенную на нас миссию?

      Народ, поперхнувшись, умолк, чем и воспользовался премудрый Василий Гаврилюк, послав вверх особенно густой клуб дыма.

      – Итак,