Пленэрус. Евгений Штиль

бурлила, нервные пузыри вздымались и лопались, обжигая стены.

      – О чем ругаемся? – шепотом осведомился Павел у Юрочки Лепехова.

      – Да обо всем, – тем же шепотом отозвался Юрочка. Растерянно пояснил: – Уже и Катынское дело вспоминали, и армию Андерса ругали, и правительство Сикорского утюжили.

      – А еще про что?

      – Про жиреющую Америку, про Европу с ее гендерным борщом.

      – До чего договорились?

      – Так понятно… До скорого Армагеддона. Поскольку одного одеяла на всех мало, а работать без вдохновения трудно. А где его взять, когда оно меньше того же одеяла? – Юрочка протяжно вздохнул. – Ну и читателей, само собой, пригвоздили к позорному столбу.

      – Их-то за что?

      – Не читают нас, суки!

      Павел ласково приобнял Лепехова. Тематика споров в союзе никогда не была принципиальной. Спорили и впрямь о чем угодно – от проблем в современной космонавтике до времен, когда казнили цицеронов с сократами. Мнения и полюса разбегались до полярных, с той же легкостью сходились, производя рокировку. Павел не мог припомнить случая, когда, оказавшись под крышей союза писателей, застал бы коллег за умиротворенной и плавной беседой. Чайные церемонии здесь так и не привились; говорить коллеги предпочитали на повышенных тонах, неизменно отстаивая правду-матку, скрещивая филологические рапиры, разя рифмами и цитатами, словно дубинами. Вот и теперь в воздухе реяли мохнатые стяги Асада, Каддафи и Шикльгрубера. Первым двум, разумеется, сочувствовали, последнего били с привычной беспощадностью, подпуская, впрочем, некой философской ванили – вроде той, что мог бы, да не стал художником, а если бы стал, то, верно, не развязал бы столь чудовищной бойни, а если бы не развязал, то приключилась бы иная – еще более страшная – между Америкой и Россией. Словом, вырисовывалась все та же фантазия до-мажор на тему «если бы да кабы», чего пишущее сообщество никогда не боялось, в труху разнося перл об истории, не терпящей сослагательного наклонения. Разве что спорили об авторстве искомой сентенции. Поскольку ни Хампе с Эйдельманом, ни Сталин с Марксом на первенство явно не тянули. Эти лишь умело подхватили фразу, после чего спорить с сомнительной апофегмой стало неприлично. Более того – опасно. Обсуждать бифуркационные стигматы и судьбоносные распутья дозволялось лишь детям да умалишенным писателям.

      А ведь как было бы весело фантазировать! Не только про других, но и про себя разумного. Павел прекрасно помнил свои знаковые распутья – в частности тот момент, когда он твердо решил не становиться художником. Было это в классе пятом или шестом – практически на заре юности, однако тот роковой и, возможно, судьбоносный день он запомнил в мельчайших подробностях. А началось все с того, что на уроке рисования объявили вольную тему. Неудивительно, что после недавнего посещения цирка дети изображали акробатов с жонглерами, дрессировщиков