Змеиный медальон. Кира Владимировна Калинина

и пульсировало небо, становясь то ярче, то бледнее. Кешка тонул в этом мерном гуле, идущем, казалось, из самых глубин, словно там, погребённый в недрах, бил гигантский колокол.

      Гул раскатывался вширь. По полям, по лесам, по горам – ровный, привольный. По дну рек, озёр, по болотам – вязкий, глухой. Помноженный на топот ног и цокот копыт – в пыли дорог. Гулкий, многоголосый – по городам.

      Ту-тумм, ту-тумм, ту-тумм.

      Грудь распирало от этого тяжёлого, громового биения. И вдруг сжало так, что глаза полезли из глазниц, а небо заволокла чёрная метель.

      Тум… тум-ту… сбилось с ритма сердце.

      Внутри стало больно и горячо…

      Ту… тум…

      Опять стиснуло.

      Кешка хватал ртом воздух, силился вздохнуть и не мог.

      Ту-тумм, ту-тумм…

      Отпустило.

      Он попытался вырваться из пут рваного убийственного ритма. Но наползла тьма, ударила хлёстко, градом пуль. Нет, просто градом…

      Ту-тумм… Ту…

      – Кен, Кен, что с тобой? – Маниська теребила его, трясла, и её испуганное лицо опять стало некрасивым, серым от въевшейся пыли.

      Кешка лежал слабенький, потный, чуть богу душу не отдавший.

      – Буря… страшная… совсем близко… надо предупредить…

      Губы не хотели шевелиться, но он повторял, еле-еле, шёпотом, пока Маниська не услышала. Она вскочила на ноги, вытянулась всем телом, застыла на пару секунд, как степной суслик, выглядывающий коршуна, и начала быстро одеваться.

      – Мара уже знает, – она присела над Кешкой, пытаясь натянуть на него штаны. – Там ребята с подводой. И наши уже идут.

      – Я сам, – он хотел оттолкнуть её руки, но смог только чуть приподняться.

      Теперь он видел: край неба пучился сизой мглой, и мгла эта, сплошная, с лиловыми сполохами, пёрла стеной, как девятый вал.

      Маниська помогла Кешка встать. С трудом он натянул футболку – и снова взмок.

      Мара прислала нескольких взрослых ребят, остававшихся в лесном сельце, и подростков лет десяти-двенадцати. Парни и девки волокли к подводе тяжёлые снопы, детвора собирала сжатый, но не связанный пока хлеб, какой-то олух – издали Кешка не разглядел кто, да и в глазах двоилось – взялся косить.

      Телегу нагрузили высоко, пара снопов свалились наземь, и старая гнедая кобыла, единственная пережившая браккарийскую бойню, тяжело потянула воз к лесу. А люди образовали цепь, переправляя в рощу, под защиту деревьев, оставшиеся снопы.

      Надо было идти – помочь им. И Кешка пошёл, сперва опираясь на Маниськино плечо, заплетая ноги во ржи, мечущейся под резкими порывами ветра, потом сам. Он почти добрался до пары берёз, одиноко торчащих среди взволнованного золотого моря, когда всё случилось.

      Поле накрыла темнота, ударил ветер, едва не опрокинув Кешку навзничь. Небосвод расколол огненный трезубец, туча полыхнула кровавым отсветом, и прокатился грохот – будто выпалил залпом дивизион тяжёлой артиллерии. Хлынул ливень. Небесная вода слепила глаза, била в ноздри, в рот.

      Кешка бросился к берёзам. Увидев,