Если любишь – отпусти. Таня Винк

вскочила. Стены палаты, в самом верху, под потолком, стали соединяться, превращая палату в шатер. Когда потолок исчез совсем, Эля провалилась в темноту и очнулась, когда солнце настойчиво светило в палату – проснулась от страшной жары и от ощущения, что умирает. Да-да, умирает, потому что, когда жарко, сердце должно стучать как бешеное, а оно еле шевелилось, пропуская удары. С телом творилось что-то невообразимое – оно рассыпалось на миллионы шариков, и каждый из них дрожал в своей собственной амплитуде. Аня дремала на стуле, прижавшись плечом к стене и уронив подбородок на грудь, – она вскинулась через мгновение после того, как Эля открыла глаза.

      – Ну, – Аня улыбнулась, – как вы, дорогая моя?

      Она смотрела на нее с материнской заботой.

      – Паршиво… – Эля сглотнула. – Пить хочу.

      Аня вскочила:

      – Давайте подушки подоткну повыше, только без резких движений, вам категорически запрещено. – Опытными руками она осторожно приподняла голову Эли и поправила подушки; после этого, удовлетворенная своими действиями, взяла с тумбочки стакан с водой, чайную ложку и села на край кровати. – Не шевелитесь, я сама вас напою.

      Шевелиться? Даже если бы ее заставили, ничего не вышло бы – Эля не могла пошевелить ни бровью, ни пальцем. Ничего не болело, но было ощущение, будто ее гусеничный трактор переехал.

      – Мне бы в туалет.

      – На судно, голубушка, на судно. – Аня наклонилась и вытащила из-под кровати зеленое металлическое, в черную крапинку судно.

      Эля скривилась – она всегда удивлялась: ну как можно помочиться, а тем более справить большую нужду на это, даже трудно сказать что, впивающееся в кости таза и копчика так, что думаешь только о том, как бы это устройство из-под тебя поскорее вытащили. Эле еще не приходилось использовать это гениальное изобретение по назначению, но однажды на практике, еще студенткой, она попробовала, как это могло быть в случае чего… Опыт ее разочаровал.

      – Аня, у меня не получится на судно, – слабо запротестовала Эля.

      – Получится, голубушка, у всех получается.

      Через полчаса она полусидела в подушках и слушала Ивана Терентьевича.

      – Значит, так, – серьезно сказал он. – Ты еще неделю тут полежишь, а потом не больше шести дежурств в месяц. – Он нахмурился. – Это я виноват, совсем тебя не жалел, старый дурак.

      – Ну что вы такое говорите? – слабо возразила Эля. – Ничего страшного.

      – Как это ничего страшного? – встрепенулся Иван Терентьевич. – У тебя, понимаешь ли, неважные сосуды, а с этим не играют.

      – Я не играла, Иван Терентьевич.

      Он похлопал ее по руке:

      – Знаю… Сейчас ты поешь – и снова спать. Сон – лучшее лекарство.

      Эля успела съесть суп и котлету и снова отключилась. Проснулась она, когда в окно заглядывало ласковое вечернее солнце, а из коридора в палату врывался неутихающий, на двух нотах, крик новорожденных. Ани в палате не было, но, как только Эля приподнялась на локте, чтобы сесть, дверь открылась и вошла Аня с металлическим лотком в руке, прикрытым марлей.

      – Надо же, мы