Если любишь – отпусти. Таня Винк

ничего уже не сделаешь, ничего, – мама гладила ее по голове, – во всем война виновата…

      Эля глубоко вздохнула и встала. Запрокинув голову, быстрым движением убрала волосы, прилипшие к щекам, отряхнула подол платья.

      – Неправда, во всем я виновата, – сипло сказала она, направляясь к буфету. – Война – войной, но я… я виновата… – Она открыла нижнюю дверцу и взяла с полки чистое кухонное полотенце. – Он ждал меня… Он меня ждал… Мне теперь с этим жить.

      Соня села и уставилась на свои руки, лежащие на коленях. Полина подпирала спиной шкаф.

      – Но ты же и раньше знала, – возразила Полина.

      – Да, знала, но сейчас знаю больше.

      – Это все рефлексия, – Полина недовольно мотнула головой. – Жить надо сегодняшним днем, а то можно с ума сойти.

      – Хорошо, буду жить сегодняшним днем.

      Эля взяла мыльницу и пошла в ванну. В квартире было тихо. Эля долго умывалась, полоскала рот. Напившись воды из-под крана, она некоторое время сидела на краю ванны, собираясь с мыслями. Потом взяла ведро, на котором крупными кривыми буквами коричневой масляной краской было написано «Есины», половую тряпку – бывшие панталоны тети Поли – и вернулась в комнату. Под озабоченными взглядами мамы и тети Поли она вымыла батарею и пол.

      – Доченька, – сказала мама, когда Эля в третий раз пришла со свежей водой, – ведь не ты виновата в том, что в ту новогоднюю ночь…

      Эля с грохотом поставила ведро на пол, расплескав воду.

      – Мама, не уговаривай меня! – резко возразила она, с остервенением выжала тряпку и с таким же остервенением принялась вытирать воду, растекшуюся вокруг ведра. – Я…

      – Мама! – услышала она испуганный голос Саши и обернулась.

      Сынишка стоял в дверях, босой, в трусиках и рубашечке, и испуганно смотрел на Элю.

      – Солнышко мое!

      Эля бросила тряпку и шагнула к сыну, но он вдруг накренился и стал падать. Эля потянулась за ним. Она пыталась ухватиться за книжный шкаф, но шкаф ускользнул в сторону. «Что это с потолком?» – подумала Эля, наблюдая за белыми буграми, то исчезающими, то появляющимися на потолке, будто ветер надувал на нем белые паруса, и в голове Эли тоже что-то разбухало, грозя разорвать на части. Она застонала от боли, в ушах протяжно засвистело, и вокруг мамы пошла прозрачная рябь, будто невидимая кисть зигзагами размывала края картинки. «Неужели инсульт? – мелькнула мысль. – Нет, не может быть, я еще молодая»… Эля тряхнула головой в надежде, что зигзаги исчезнут, моргнула несколько раз и обнаружила, что рябь почти затерла сына, маму и тетю Полю…

      – Скорую, – из последних сил выдохнула Эля и положила голову на коврик.

      Больше она ничего не могла сказать – язык не слушался, но она все слышала, будто все происходило за толстой стеной: и отчаянный плач сына, и топот ног по комнате. Она чувствовала, как по виску и дальше, в ухо, текут слезы. Видела испуганное личико сына, но успокоить не могла – тело ее не слушалось, оно расплывалось по полу, с каждым вдохом становясь все тяжелее и тяжелее, и вдруг под собственной тяжестью