Русский ад. Книга первая. Андрей Караулов

доме жарко топилась огромная печь. Стол, накрытым на двоих, изнывал от разносолов. У печки хлопотала стройная, высокая, но некрасивая девочка.

      – Катя, моя дочь, – потеплел Чуприянов. – Знакомься, Катюха. Академик Петраков. Из Москвы. Слышала о таком?

      – Николай Яковлевич, – стушевался Петраков, протягивая руку.

      – А клюква где? – Чуприянов по-хозяйски оглядел стол.

      – Где ж ей быть, па, как не в холодильнике?

      По улыбке, вдруг осветившей ее лицо, Петраков понял, что Катя ужасно любит отца.

      «Клюквой» оказалась водка, настоянная на ягодах.

      – А вот, возвращаясь к Горбачеву, другой пример, – неторопливо продолжил Петраков.

      Ему очень хотелось поговорить, причем по душам, совершенно открыто, да и обед обещал быть знатным: на костре во дворе, рядом с большой белой собакой, спавшей, похоже, с самого утра, в огромной, похожей на ведро, кастрюльке варилась уха. Рыбка лежала рядом, на столике, – Катюха вот-вот бросит ее в кастрюльку.

      – 86-й, Иван Михайлович, – продолжал Петраков. – Целиноград. Доказываем Горбачеву: если хлеб стоит 12 копеек батон, селянин будет кормить скотину хлебом; силос и комбикорма в два раза дороже.

      Но хлеб-то мы за доллары покупаем в Канаде! До того дошла страна, что уходит на зерно миллиард долларов. В год! И Яковлев, помню, Александр Николаевич вписал Горбачеву в доклад небольшой, аргументированный абзац: цены надо поднять на шесть копеек за булку!

      Михаил Сергеевич – у микрофона, народ его приветствует, перестройка, про шесть копеек – ни гу-гу.

      Исчез абзац, будто корова слизала!

      Мы – к Горбачеву. Как так, Михаил Сергеевич?! Народ в деревнях скотину хлебом кормит, а мы – миллиард за зерно!

      Молчит Горбачев. Вроде как нас не слышит. Яковлев наступает, я наступаю… И вдруг Раиса Максимовна… она всегда как бы выпевала слова: А-александр Николаевич, Нико-о-лай Яковлевич… не может же Михаил Сергеевич войти в историю… как Генеральный секретарь, который повысил цены на хлеб…

      – Во баба! – вырвалось у Чуприянова. – Нельзя ж стране жить женским умом!

      Петраков согласно кивнул головой и подождал, пока Чуприянов нальет рюмки.

      «Клюква» сверкала как сверкают на солнце рубины.

      – Ну что ж… – Чуприянов разлил водку. – Понеслись, выходит? Я, Николай Яковлевич, приказал Катюхе на закуску всегда подавать горячую картошечку. Чтоб помнили все, кто мы и откуда, из каких краев…

      Чуприянов улыбнулся – широко, по-русски…

      – Я думаю, Андропов судил о Горбачеве исключительно по Раисе Максимовне, – продолжал Петраков, отправив в рот сразу несколько рыжиков. – Глядел на нее и думал – вот она, новая, нормальная Россия! Умнейшая женщина, между прочим. А Андропов замкнут, скрывает от всех одиночество, если улыбается – то через силу, как-то вымученно, от одиночества сочиняет стихи… – заметил Петраков. – Вы читали его стихи?

      – Где? Где бы я их читал?

      – Ледяное одиночество, – Петраков потянулся за солеными огурцами.

      – Так