Сказание о забытом князе. Не терпя обидим быти. Том III. Тимофей Рахманин

углядели, – выдохнул Антип.

      – Отчего ране весточку не прислали, что хворая? – не оборачиваясь спросил Довмонт.

      – Так ить, не нашли тебя…

      В это время к ним подошла настоятельница:

      – Было б надо, нашли бы, хотела гонцов рассылать за тобой, да матушка твоя не велела от дел ратных отрывать. Настрого…

      – Долго хворала?

      – Почитай уж выздоровела. И подумать не могли… Да и хворала кады, велела тебе не сказывать. Всё о тебе думы были, всё жалела, говаривала: «У Довмонтушки моего и без того забот не счесть. Незачем по пустякам душу его ранить. Было бы у него всё ладно, а я уж стерплю…».

      – Счастливая. Во сне померла… Э-эх, кабы мне бы так… – выдохнул с сожалением Якун Лаврович. -

      Видать, сразу в рай…

      Довмонт наконец поднял глаза на игуменью Анастасию. Скатившись по щеке, исчезла в усах капелька слезы:

      – Ещё что сказывала? Слова какие?

      – Эх, князюшко! – вздохнула поучительно и слегка с упрёком игуменья. – Кабы тебе… Жалилась, ой, как жалилась, что внуков не повидала… Не дождалась… Всё вспоминала Агну твою, батюшку тваво, да какой ты был хороший в измальстве… Молилась всё время, князь. О тебе молилась…

      Довмонт не смог сдержаться. Потому отвернулся, прижал к лицу ладони, и, склонив голову, опустил её к самым коленям. Плечи его вновь подёрнулись крупной дрожью…

      Игуменья взглянула на собравшийся люд, что понуро, сняв шапки, стоял в десяти шагах вокруг, ожидая, когда князь встанет. Она незаметно махнула им двумя ладошками, что означало «Идите. Не сейчас». Народ потоптался слегка на месте и, понимающе переглядывась, стал расходиться…

      – Делать-то чево будем? – говорил задумчиво Якун Лаврович, глядя на Нестора, Антипа и сына Давыда. – Третий день сиднем сидит.

      – Не ест, не пьёт. Того и гляди захворает.

      – Даже Булата сваго прочь прогнал. Ничо не хотит.

      – Да не, – вмешалась в разговор толстая кухарка Глаша, в который раз уже подходившая к двери князя и прислушивавшаяся, не прикажет ли чего. – Вчерась вечерком испил водицы, почитай черпачок по край самый полон был.

      – А ел чего? – спросил Антип.

      – Не-е, не ел. Утречком опять испил водицы, полон ковшик.

      – И чё? Всё?

      – Не… Не всё, – отвечала кухарка так, словно знала тайну какую. – Опять молиться пошёл. Как горло-то иссохнет, отопьёт водицы и опять молится.

      Нестор, Аким и Якун Лаврович с Давыдом удручённо переглянулись. Но дородная Глаша, которая всегда знала больше всех, потому как всю жизнь была при княжей кухне, зачем-то подтягивая потуже пояс, вновь вмешалась в разговор мужей, упрекая:

      – Да шли бы вы отсель, люди. Не мешали пока что. Кабы видели вы, как он ликом-то просветлел! Не то что давеча был… И взгляд ясный… Пусь молится, пока сон не собьёт… – и, смахнув подолом сарафана слезу, добавила: – Умом бы цел остался, а там полегчает…

      – Тьфу ты! Дура баба, чо мелешь! – выругался злым шёпотом Якун Лаврович