Кентерберийские рассказы. Джеффри Чосер

Авессалом.

      Кудрей льняных сияющая грива

      Ему ложилась на плечи красиво,

      И чист был ровный и прямой пробор,

      А серых глаз неотразим был взор,

      И рядом с ними меркли свечи, тухли.

      Носил всегда он вырезные туфли,

      Что так нарядны были и мягки;

      Предпочитал он красные чулки.

      Любил наряд изысканный и чистый:

      Подрясник синевато-серебристый

      И густо изукрашенный шнуром,

      Стихарь с нашитым на него крестом,

      Весь белоснежный, как бутон на ветке.

      Он весельчак был и красавец редкий,

      Умел он кровь пустить, постричь, побрить,

      Составить просьбу, опись учинить,

      Знал он всех танцев сложные фигуры,

      Поклоны, выверты и позитуры,

      Как их в Оксфорде принято плясать;

      На скрипке мог он песенку сыграть,

      Пел дискантом, пуская громко трели,

      И посещал таверны и бордели.

      Он, не смутясь, входил в веселый дом,

      Но был конфузлив кое в чем ином:

      Не выпускал он ветра на простор,

      Не ввязывался в вольный разговор.

      С кадилом шел он в церкви по рядам,

      Испепеляя взором многих дам,

      Но видел он лишь плотника жену,

      Любил ее, хотел ее одну.

      Глядеть, и то какая сердцу радость,

      Побыть же с ней – немыслимая сладость!

      Ему она казалася Венерой;

      Будь он котом, она же мышью серой, —

      Расправился бы с нею он тотчас,

      Но превосходство укрощает нас.

      Носил он в сердце к ней любовь такую,

      Что и взглянуть не мог бы на другую:

      Хотя б сама ему навстречу шла,

      Она б одно презренье в нем нашла.

      Лишь поднялась на небосвод луна, —

      Не находя ни отдыха, ни сна,

      С гитарой вышел он, в надежде смутной

      Расшевелить в красавице минутный

      Порыв сочувствия, коль не любви;

      И, подавляя полымя в крови,

      Приблизился он к Плотникову дому,

      Он всю любовь и всю свою истому,

      Все обожание и тягу к ней

      Вложил в куплеты песенки своей.

      Лишь только замолчали петухи,

      Как голосом, от робости глухим,

      Запел он первые свои куплеты.

      Подобные слагали все поэты:

      «К моей любви, миледи, снизойдите

      И жалостью своею подарите».

      И струны он слегка перебирал,

      Проснулся плотник, песню услыхал

      И прошептал жене: «Эй, Алисон!

      Ты слышишь, как мяучит Абсолон, [94]

      И, кажется, у нашего забора?»

      «Ну, этакого не страшусь я вора», —

      Так, не смущаясь, не боясь нимало,

      Ему жена сердито отвечала.

      И вот пошло день ото дня все хуже,

      Авессалом увяз, как боров в луже.

      Так рьяно он любимой домогался,

      Что все забыл, бедняк, всего чуждался.

      Не спал ни часа он ни днем, ни ночью,

      Волос вычесывал гребенкой клочья,

      А все чесал их, все-то наряжался,

      Он через своден к милой обращался,

      Он трели выводил,

94

Абсолон – простонародное искажение имени Авессалом.