Собрание сочинений. Идиллия: Интерлюдия. Серебряная ложка. Джон Голсуорси

падай духом, любимая, – сказал он ласково. – Не все ли равно, что говорят, если это неправда.

      Она приподнялась и села, скрестив ноги. Волосы у нее были растрепаны, заплаканное лицо раскраснелось.

      – Кому какое дело – правда это или неправда! Важно то, что меня заклеймили.

      – Ну что же, и мы ее заклеймили кличкой «предательница».

      – Как будто этим поможешь делу! За спиной все мы говорим друг о друге. На это никто не обращает внимания. Но как я покажусь теперь в обществе, когда все хихикают и считают меня выскочкой? В отместку она оповестит весь Лондон. Разве я могу теперь устраивать вечера?

      Оплакивает ли она свою карьеру или его? Майкл подошел к ней сзади и обнял ее.

      – Мало ли что думают люди, моя детка. Рано или поздно это нужно понять.

      – Ты сам не желаешь этого понять. Если обо мне думают плохо, я не могу быть хорошей.

      – Считаться надо только с теми, кто тебя действительно знает.

      – Никто никого не знает, – упрямо сказала Флер. – Чем лучше люди относятся, тем меньше они знают; и никакого значения не имеет, что они, в сущности, думают.

      Майкл опустил руки. Флер молчала так долго, что он опять обошел кровать и заглянул ей в лицо, хмурившееся над подпиравшими его ладонями. Столько грации было в ее позе, что ему стало больно от любви к ней. И оттого, что ласки только раздражали ее, ему было еще больнее.

      – Я ее ненавижу! – сказала она наконец. – Если я смогу ей повредить, я это сделаю.

      Он тоже не прочь был отомстить Гордости Гедонистов, но ему не хотелось, чтобы Флер думала о мести. У нее это было серьезнее, чем у него, потому что он, в сущности, был неспособен причинять людям зло.

      – Ну, дорогая моя, может быть, мы ляжем спать?

      – Я сказала, что не буду устраивать вечера. Нет, буду!

      – Отлично, – сказал Майкл. – Вот и молодец.

      Она засмеялась. Это был странный смех, резко прозвучавший в ночи. Майкла он не успокоил.

      В ту ночь все бодрствовали в доме. Сомса мучили ночные страхи, которые за последнее время улеглись было под влиянием сигар и пребывания на свежем воздухе во время игры в гольф. И мешали эти проклятые часы, неуклонно отбивавшие время, а между тремя и четырьмя послышался шорох, словно кто-то бродил по дому.

      То был Фрэнсис Уилмот. Молодой человек пребывал в странном состоянии с той самой минуты, как снял с Сомса обвинение во лжи. Сомс не ошибся: Фрэнсис Уилмот тоже слышал, как Марджори Феррар чернила хозяйку дома, но в тот самый момент, когда он выступил с протестом, на него нашло ослепление. Эти голубые глаза, смотревшие на него вызывающе, казалось, говорили: «Молодой человек, вы мне нравитесь!» И теперь этот взгляд его преследовал. Стройная нимфа с белой кожей и золотисто-рыжими волосами, дерзкие голубые глаза, веселые красные губы и белая шея, душистая, как сосновое дерево, нагретое солнцем, – забыть он ее не мог. Весь вечер он следил за ней, но было что-то жуткое в том, какое неизгладимое впечатление она произвела на него в тот последний момент. Теперь