Мария Башкирцева. Дневник. Мария Башкирцева

И вы просто смеетесь надо мной.

      – Это неправда.

      – Вы меня не любите?

      – Да, и послушайте, вот что. Я не имею привычки повторять два раза. Я хочу, чтобы мне верили сейчас же. Я еще никогда никому не говорила того, что сказала вам. Я очень оскорблена, потому что мои слова, вместо того, чтобы быть принятыми как милость, приняты чрезвычайно легкомысленно и подвергаются каким-то толкованиям. И вы смеете сомневаться в том, что я говорю! Право, вы Бог знает до чего доведете меня.

      Он сконфузился и извинился; мы больше почти не говорили.

      – Вы мне напишете? – спросил он.

      – Нет, этого я не могу, но я позволяю вам написать мне.

      – А-а! Прекрасная любовь, нечего сказать! – воскликнул он.

      – Послушайте, – сказала я серьезно, – не просите слишком многого. Это ведь еще очень большое снисхождение, если молодая девушка позволяет написать себе. Если вы этого не знали, то примите к сведению. Но сейчас мы должны садиться в вагон, не будем тратить время на пустые споры. Вы мне напишете?

      – Да. И что бы вы ни говорили, я чувствую, что люблю вас, как никогда никого больше не буду любить. Вы любите меня?

      Я сделала утвердительный знак головой.

      – Вы всегда будете любить меня?

      Тот же знак.

      – Ну, до свиданья же, – сказала я.

      – До каких пор?

      – До будущего года.

      – Нет!

      – Ну, прощайте же!

      И не подавая ему руки, я вскочила в вагон, где уже были все наши.

      – Вы не пожали мне руку, – сказал А., подходя. Я протянула ему руку.

      – Я вас люблю, – сказал он, очень бледный.

      – До свидания, – говорю я тихонько.

      – Думайте иногда обо мне, – сказал он, бледнея еще больше, – а я только о вас и буду думать!

      – Да… До свиданья!

      Поезд тронулся, и в течение нескольких мгновений я еще могла его видеть; он глядел на меня с таким умиленным видом, что мог показаться спокойным; потом он сделал несколько шагов к двери, но так как я была еще видна, он снова остановился как вкопанный, потом надвинул шляпу на самые глаза, сделал еще шаг вперед; потом мы были уже слишком далеко, чтобы видеть.

      Я была бы в отчаянии, покидая Рим, к которому я так привыкла, если бы около четырех часов, при виде новолуния, мне не блеснула одна идея.

      – Видишь ты этот месяц? – спросила я у Дины.

      – Да, – ответила она.

      – Ну, так этот серп будет прекраснейшей луной через одиннадцать-двенадцать дней.

      – Конечно.

      – Видела ты Колизей при свете луны?

      – Да.

      – А я не видела.

      – Знаю.

      – Но ты, может быть, не знаешь, что я хочу его видеть.

      – Возможно.

      – Да. Откуда следует, что через десять или двенадцать дней я снова буду в Риме, столько же для бегов, сколько для Колизея.

      – О!

      – Да. Я поеду с тетей. И это будет славно – без тебя, без мамы, а с тетей! Мы будем преспокойно прогуливаться, и я буду очень веселиться.

      – Хорошо, – говорит мама, – так это и будет, я тебе обещаю! И она поцеловала меня в обе щеки.

      28