Старые фотографии. Елена Крюкова

голову к подбородку, становился похож на грустного коня с привязанной к морде торбой.

      – Погодите, ребята. Не шумите. Пока такая у нас лоция. Отрабатывайте приемы.

      И они – отрабатывали.

      Они уже давно знали все: и как расчехлить орудие, и как зарядить пушку, и как привести в боевую готовность торпеды, и как распределить – по ходу кораблей противника – опасные рогатые мины.

      Они были готовы к морской войне.

      Они хотели воевать.

      Умереть? Если надо, то и умереть.

      Они не понимали: смерть – это навсегда.

      То, что смерть – навсегда, знали те, кто вернулся с зимних полей под Москвой.

      Но они молчали.

      Ничего товарищам не говорили про это.

      Разве про это расскажешь?

      Колька, синими теплыми вечерами, выходил на палубу, глядел на хищные цветные звезды, пьющие соленую воду, как безумные чайки. Садился на доски палубы, обхватывал руками колени. Мысли убегали вдаль. Волны выматывали душу. Закрывал глаза. Перед глазами вставал безымянный солдат с отпиленной ногой. Вместе лежали под ножом в операционной – в занавешенной белыми простынями землянке. Солдат так кричал – Колька чуть не оглох. Крик парализовал хирурга. С поднятыми вверх, будто он врагу в плен сдавался, руками, очкастый хирург чеканил сестрам: хлороформ, быстрей, маску! Когда ногу отпилили, маску сняли – будить солдата уже не понадобилось. Он умер от болевого шока.

      Чужие берега, они идут к чужим берегам. Он впервые увидит Америку. Ее открыл Колумб. Сейчас он, Ник Крюков, талант, откроет ее! Еще как откроет! Как ножом – консервную банку! Заграничную тушенку!

      Земля восстала из синей блесткой глади, из слезных миражей штиля внезапно и мощно.

      Огромные каменные стрелы диковинных домов уходили прямо в небо. Не дома – ракеты. Вот-вот с земли сорвутся, взмоют. Приближались к берегу, и чаек становилось все больше – изобильно, клекоча, захлебываясь истеричным писком, они летали над морем, над кораблями, и кораблей, что тебе чаек, тут все прибывало, они толпились, сбивались в стаи, ветер сгребал их в кучи и снова разбрасывал по синей влажной пашне океана – белые лайнеры, серые катерки, стальные громады линкоров и эсминцев, лодки и лодчонки – все теснились, окружали «Точный», нагло плыли наперерез и в последний момент ухитрялись вымахнуть из-под форштевня, улизнуть, растаять в синеве.

      Вахтенный матрос крикнул с мостика:

      – Земля! Сан-Франциско!

      Моряки стояли на палубе, глядели на диковинную чужую страну. Город показывал им каменные пальцы.

      – Америка, ― сказал Крюков и положил руку на плечо матроса Добротвора. ― Ну, видишь? Америка настоящая!

      – Вижу! ― кивнул Добротвор. Восторгом полыхали его глаза. ― И точно, настоящая!

      «Точный» бросил якорь неподалеку от портовой гавани. К берегу пока не подошел: разрешения не получил, и негде было пришвартоваться. Все причалы заняты.

      – Столпотворение, ― бросил командир Гидулянов, раскуривая трубку, и Коля подумал: «А ведь Семеныч