Старые фотографии. Елена Крюкова

на ее прозрачные, белые от страха губы.

      – Любимый человек.

      – Ах! Вон что! Любимый! ― Глядела на зубы чекиста, обнаженные в обидном, зычном смехе, на золотые и серебряные коронки. ― При живом-то муже!

      – При мертвом, ― мертво поправила чекиста Софья.

      Он замахнулся: ударить хотел.

      Сдержался. Руку в перчатке опустил.

      – Говори, кто открытку послал!

      Старшина бережно прятал открытку в папку, папку – в черный портфель.

      Защелкнул замки.

      Младший лейтенант наступил сапогом на осколки фарфора.

      Под сапогом – хруст.

      «Вот так и моя жизнь хрустнет. И никто не услышит последнего моего хруста. Визга. Крика. Стона. Никто».

      – Я же сказала.

      И тогда чекист занес руку быстро и бесповоротно.

      Не выдержал.

      Удар пришелся по челюсти. Софья качнулась. Устояла. Обезьянка обвила ручонками ее шею. Изо рта Софьи лилась кровь – на подбородок, на кружевной ворот сорочки, стекала по смуглой шее на грудь. Она утерла кровь кулаком.

      – Фамилии не слышу!

      Выругался. Вынул платок из кармана шинели и брезгливо вытер перчатку.

      – Нефедов! Еще посвети!

      Портфель раззявлен. Тесемки папки развязаны. Круг фонарного света бродит, ищет, нашаривает истину. «Твой Ник» – разве это правда? Это подложное имя. Это – псевдоним! Шпионская кличка! Ты! Говори!

      – Я еще не арестована, ― тихо говорит Софья. ― И это не допрос.

      Старшина трясет перед ней бумагой:

      – Вот ордер на арест!

      – Настоящее имя шпиона! ― орет чекист.

      Он уже не владеет собой. Он слишком нервный. Кулак опять взлетает. И когда опускается – Софья, вместе с вцепившейся в нее обезьянкой, летит пушинкой в угол, падает, выставляя локоть, больно ударяется о паркет. Она расшиблась. Чудом сознанье не потеряла. Она понимает: это только начало.

      Срываются с жирного носа и отлетают, и разбиваются круглые очки.

      Ругань взвивается уже откровенная, грязная.

      Плачет, хнычет, скулит обезьянка.

      – Сонечка… тише…

      – Выкиньте уже к чертовой матери обезьяну!

      И, когда рука в грубой толстой, из свиной кожи, черной перчатке больно хватает обезьянку за загривок и несет к балкону, и зверек понимает – сейчас он полетит вниз, с большой высоты, а внизу будет земля, и тьма, и ночь, и смерть, ― Софья, скрючившись, лежа в углу, смутно думая: переломаны кости, ребра, ― ясно, отчетливо говорит в развороченную, вскрытую, разбитую квартиру, в расколотую жизнь, во взрезанную, как наволочка, любовь:

      – Я вам никогда и ничего не скажу. Будьте вы прокляты.

      Открытая дверь балкона. Звон стекла. Стекло разбито сапогом. Со зла, в сердцах. Рука в перчатке в ночь швыряет живое существо – комок боли, ужаса и визга, лапки и когти хватаются за рукав шинели, пуговицы глаз намертво пришиты к серой шерсти лица. Рука размахивается и бросает маленькую жизнь вниз, как камень.

      И, пока обезьянка летит вниз, она кричит.

      И вместе с ней кричит Софья.

      И к ней,