Старые фотографии. Елена Крюкова

товарищ командир! Пар костей не ломит!

      И получился – портрет.

      Капитан. Моряк. Мужик. Человек.

      На плечах – небо качал. На ногах – качку сносил.

      Выносил мир, как ребенка из-под бомбежки, из соленой штормовой боли – на руках.

      Прижимался ребенок к бушлату.

      Плыла палуба под ногами.

      Погляди в бинокль, командир: не идет ли гроза?

      Не торпедируют ли нас сейчас?

      Через час?

      Через минуту?

      Коля закончил портрет – Гидулянов большим пальцем по сырому маслу мазнул, палец понюхал, глаза закрыл, взял художника руку – и крепко пожал, и – внезапно – к сердцу прижал.

      Коля выдернул руку. Красная краска, краплак красный – лицо, и шея, и подбородок.

      – Что вы, товарищ…

      – Не стесняйся. Прошу. И я своих чувств не стесняюсь. ― Еще сильнее руку Крюкова сжал. ― Это память будет мне. И моим… если я…

      Не договорил.

      И еще крепче сжал Крюкова руку.

      И понял Крюков все.

      И пожатьем – ответил.

      А ночью, когда все уснут, на койках захрапят, открывал Коля обшарпанный чемодан.

      Чемодан этот Софья во Владивостоке ему подарила.

      Так давно. В другой, сказочной жизни.

      До войны.

      Подарила и сказала: «Вози всюду с собой. Открой! Погляди, что там!»

      Коля открыл – на дне чемодана лежали книги.

      Пять книг.

      Джек Лондон, «Маленькая хозяйка большого дома». «Идиот» Достоевского. Рассказы Мопассана. «Записки охотника» Ивана Тургенева. И – совсем уж запрещенная книжка: Евангелие. Старое, ветхое, черный кожаный переплет ножами изрезан. Углы страниц обожжены. Будто Евангелие – пытали.

      И сказала тогда Софья, улыбаясь печально: «Коленька, ты книжки – всю жизнь – собирай. И этот чемодан твоей походной библиотекой будет. Не расставайся с ним никогда».

      Будто себя – вместе с книгами – кружевным носовым платочком – в чемодан положила.

      И нынче, чисто вымыв руки от краски и насухо вытерев старой дерюгой, улегся Коля на койку корабельную, к стенке корабля болтами привинченную, и открыл старое истрепанное Евангелие. Божественная книга! Чудо-чудеса! Все тут сказки, все придумки… а красиво все равно…

      «Нет, все правда, ― гулко, далеко отзвучал странный густой голос внутри. ― Не богохульствуй. Правда все. Как правда и то, что ты живешь».

      Строчки разбегались, оставляли на белой наволочке горячие, мелкие птичьи следы, глаза слипались. Он пересилил сон, взял над ним верх. Глаза шире раскрыл, чтобы они наполнились слезами и увлажнились. Кулаком потер. Теперь можно читать.

      И он прочитал – сначала про себя, потом, для верности, повторил вслух:

      – Он-то Идущий за мною, но который стал впереди меня; я недостоин развязать ремень у обуви Его.

      Корабль качало на волне. Пьяное море валяло его из ладони в темную, влажную ладонь.

      Храпели матросы.

      Горел