Старые фотографии. Елена Крюкова

некогда было смотреть по сторонам; надо бежать, ― но остро понимал: не все, кто упал, умер сразу.

      Замерзнут. Ночью ударит мороз. Ледяные глаза будут в небо глядеть. Ледяные губы – землю целовать.

      Сейчас и я. Вот сейчас.

      – За Родину! ― крикнул, и крик обжег глотку; и мгновенно охрип.

      Потерял голос.

      Рот раскрывал, а вместо крика – хрип.

      Когда кричишь, легче бежать.

      Легче умирать.

      – За-а-а-а… Ста-ли-на-а-а-а-а…

      Хрипи, хрипи, выталкивай из себя вон, в стену огня, свое последнее, живое.

      Телами Москву заслоним.

      Жизнями.

      У них – железо, а у нас – жизни.

      Смотри. Еще видят глаза.

      Хрипи. Еще хрипит глотка.

      Рядом с ним боец крикнул, гораздо звончей и громче, чем он: «За Сталина!» ― и краем глаза он успел схватить: Гошка Фролов, да, еще бежит, топает рядом.

      Огонь на миг угас. Сейчас опять вспыхнет.

      Грохот ударил по ушам, лицо опалило, и сознание отнялось.

      Очнулся.

      Не сразу понял, где он и что с ним.

      Шею не повернуть. Больно.

      Кое-как перекатился со спины на живот. Голову приподнял, тяжелее гири.

      В воронке, вырытой мощным взрывом, лежали бойцы.

      Не считай. Не надо.

      Все твои.

      Наши.

      Катился вниз, все вниз и вниз, по плоской выемке ямины. Докатился донизу. И здесь тела. Снаряд попал в гущу бегущих солдат, и сейчас трупы валялись изуродованные – не узнать; не опознать. Пахло кровью. У крови есть запах. Он соленый и сладкий. От него – блевать тянет. Не смотри, говорил он себе, ползая между тел, не смотри, нельзя. Глаза зажмурил. Себя спросил: а ты, ты-то что, жив остался?

      На дне воронки, между убитых, гладил руки и лица, касался одуревшими зрачками разбитых черепов. Гляди. Уж лучше гляди. У тебя есть память. Ты – запомнишь.

      Зачем? Разве сегодня, сейчас меня не убьют?

      Запомни на сегодня, на сейчас.

      Сейчас – это почти вечность, если ты жив.

      Навалился всем телом на мертвое тело. Уже остыл боец. Как быстро. Он горячий и живой, а труп ледяной. Негнущейся на морозе рукой повернул к себе голову. Голова уцелела, а живот разворочен осколком, и красно-синие кишки лежат смиренно, тихо, мертвые красные змеи: выползли наружу. Голова. Лицо. Полчаса назад это еще был человек.

      И вдруг пошел снег.

      Он шел с небес вниз, медленно и важно, а может, поднимался с земли – вверх, не понять. Сшивал нежной белой строчкой небо и землю. Синее мрачное небо и черную страшную землю. Белой, наивной ниткой сшивал.

      Снег рос и рос, густел и густел, валил и валил, заслонил уже всю мрачную котловину боя чистой веселой белизной; и Коля облокотился на пропитанную кровью землю, локоть ушел в ее холодную мягкость и тьму, и задрал голову, запрокинул лицо, и открыл рот, и ловил, ловил снег губами, зубами, сердцем его ловил, ― и снег, осыпаясь с далеких небес, чуял Колино желание и прямо