Молодость Мазепы. Михайло Старицький

из памяти: с тобою мне лучше всего, мое дорогое дитя!

      – Со мною? Господи! Когда б же это была правда! – вспыхнула вся Галина.

      – С тобою, с тобою, – повторил радостно Мазепа, не отводя от очаровательной девчины восхищенных глаз. – Эх, когда б хоть как-нибудь наладить эти оборвыши! – ударил он энергично по струнам.

      – Стой, у деда есть еще в сундуке жмутик вот таких струн, – вспомнила Галина и бросилась к хате, – я принесу их сейчас.

      Струны оказались совершенно пригодными, и вскоре торбан был оснащен и настроен. Мазепа ударил по струнам, и зазвенели, зарокотали струны созвучно, полились, скрещиваясь и сочетаясь, дивные звуки мелодии, то заунывной, хватающей за душу, то торжественной, то веселой, отдающейся яркой радостью в сердце.

      Галина, пораженная, очарованная, стояла молча в каком-то экстазе, она даже побледнела от нахлынувшего восторга и только шептала полуоткрытыми губами:

      – Ой, Боженьку, ой, лелечки!

      Когда же Мазепа запел еще звонким голосом под звуки торбана, да запел еще чудную песню об оскорбленном чувстве любви, а потом оборвал с сердцем аккорд и перешел к светлой задушевной мелодии, к поэтической просьбе к соловью, чтоб он не пел рано под окном девчины и не тревожил бы ее ясного детского сна, – Галина пришла в такой восторг, что забыла решительно все окружающее.

      – Милый мой, любый! – вскрикнула она и, обвивши его шею руками, осыпала его горячими поцелуями.

      Этот восторженный порыв девушки был так неожидан, что Мазепа совершенно растерялся: бандура выпала из его рук… Поддаваясь невольно обаянию этого искреннего чувства девчины, он сам прижал ее невольно к груди; но тут же страшно смутился, опустил руки и, не имея силы оттолкнуть от себя девчины, решительно не знал, что ему предпринять.

      В это время издали послышались шаги, а вслед за ними показался среди зелени Сыч и таким образом вывел их обоих из затруднительного положения.

      – Ишь, кто это разливается у нас соловьем, – заговорил он весело, – думаю, откуда бы это у нас гусли взыграли, и песнопение усладительное разлилось, а это сокол наш так разливается! Добре, ей Богу добре! И торбан говорит у тебя под пальцами, и голосом хватаешь за сердце. Славный голос! Хоть на первый клирос!… А ну, сынку, нашу казачью, умеешь ли?

      Баба и бывшие во дворе Безух и Немота уже подбегали к Мазепе, заслышав торбан и песню.

      Мазепа ударил по струнам, заставил застонать их, заныть в каком-то оборванном вопле и запел чудным, дрожавшим от полноты звука голосом думу про поповича: как казаков захватила буря на Черном море, как попович покаялся в грехах перед «товарыством» и бросился в разъяренные волны искупить своей смертью вину перед друзьями.

      Растроганный Сыч стоял, опершись руками на палку; на наклоненной голове его с длинным «оселедцем» виднелись только нависшие серебристые брови да длинные пряди белых усов, волнуемые слегка ветерком. Сыч стоял неподвижно и слушал, вникая в каждую фразу думы, словно священнодействовал, иногда лишь, и то украдкой,