Молодость Мазепы. Михайло Старицький

жизни.

      Однажды Галина вошла в светлицу и остановилась от изумления: посреди хаты стоял Мазепа в роскошном казацком наряде. Дед стоял у окна и любовался своим гостем, заставляя его поворачиваться перед собой во все стороны.

      – Добре, добре, гаразд! Вот словно на тебя шито! – приговаривал самодовольно Сыч, – одежду эту не стыдно носить, она с плеч славного полковника Морозенка, батька твоего, – обратился он к вошедшей Галине. – А глянь-ка, полюбуйся, каким славным запорожцем стал наш «спасеннык»!

      – Ой, Боженьку мой! – всплеснула руками в восторге Галина, – какой пышный, какой «мальованый»!

      – Сестричко моя любая, – заметил с улыбкой Мазепа, – ты уже чересчур меня хвалишь, смотри, не перехвали на один бок.

      – Нет, нет, – запротестовала Галина, – и баба говорила, и все, что нет такого другого на свете, что только один наш пан Иван. Ведь правда, дидуню?

      – Дай Боже, чтобы твоя радость была правдой, – сказал загадочно Сыч и, тихо вздохнувши, привлек к себе свою внучку. – Дытынка она, и сердцем, и душой дытына, – ласкал он ее нежно, – уж такая дытына, что грех ее не пожалеть.

      – А разве вы меня, дидуню, не жалеете? – ласкалась к нему Галина. – Уж так жалеете, так жалеете, а я, Господи, как вас люблю. Ведь вы у меня и батько, и маты, и все!

      – Сироточко моя! – произнес растроганно Сыч и быстро отвернулся к окну.

      Мазепа был также и тронут, и взволнован; какая-то новая, налетевшая вдруг мысль сдвинула ему брови и заставила глубоко задуматься. Галина с наивным недоумением остановила на нем свои восторженные глаза, полные чистой, как ясное утро, любви, и весело вскрикнула:

      – Теперь, значит, можно, дидуню, вывести его и в садик, и в «гай», и в поле?

      – Можно, можно, – ответил Сыч. – Только не сразу, чтобы не обессилел и не утомился с отвычки, а так нужно – «потроху».

      – Так мы сегодня возле хаты будем гулять, а завтра дальше, а там еще дальше!

      С этих пор Галина стала всюду водить Мазепу и показывать ему свое хозяйство. С каждым днем их прогулки удлинялись, переходя от двора к садику, а от садика к «гаю» и к полю. Любимым местом их стала, между прочим, ближайшая могила, с которой открывался широкий простор. Галина теперь занималась своим хозяйством, потом навещала своего названного брата, приносила ему в садик «сниданок», подсаживалась поболтать с ним, затем убегала и снова возвращалась посидеть возле своего друга с какой-либо работой в руках, и снова убегала, а к вечеру они отправлялись на могилу и сидели там до сумерек, слушая друг друга, делясь своими впечатлениями.

      – Я вот и прежде любила это место, а теперь еще больше люблю, – говорила оживленно Галина, – тут так славно, так любо: и речку нашу видно, вон она змейкой бежит по долине к нашему хутору, и какая ясная, ясная… А наш хуторок притаился, как в мисочке, словно гнездышко, и весь укрылся кучерявым дубом да ясенем. А я, как смотрю вдаль, «геть-геть» поза наш хутор, где садится солнце, то мне всегда досадно