В стране воспоминаний. Рассказы и фельетоны. 1917–1919. Надежда Тэффи

даже ей самой всё равно, – так, мол, пустяки, которым не придаётся никакого значения.

      – Жареная?

      – Нет, зачем, – сырая, ободранная, – разумеется, без кожи. Так на барьере и лежит. Небрежно. И все Карфункели в ложе нарочно равнодушное лицо делают.

      – А самих, поди, от гордости лихорадка бьёт. И как они не боятся. Ведь продавать телятину запрещено. Могут протокол составить.

      – Не беда. Заплатят штраф. Люди богатые.

      – До свиданья пока. Сейчас занавес поднимут.

      – До свиданья. Спокойной ночи.

      – Ах, знаете, я весь второй акт зевала-зевала, даже знобить стало, а уснуть ни за что не могла! Бессонница, что ли?

      – Суфлёр мешает. Суфлёр уж очень кричит.

      – До свиданья. До следующего антракта.

      Новый уклад

      Это дело пока ещё совсем новое, но чувствуется, что скоро оно наладится, да и мы к нему приобвыкнем, и всё пойдёт как по маслу.

      Я за этим делом давно наблюдаю и вижу, как началось оно с пустяков.

      Пришла ко мне Софья Ивановна, пришла, улыбнулась и сказала весело:

      – А ведь сапожник сшил мне сапоги.

      – Быть не может!

      – Смотрите сами.

      Смотрю: действительно, факт на лицо <sic!> – сапоги на ногах.

      – Что же это с ним случилось? Заболел он что ли? Чего ради он вам стал сапоги шить? Дело неладное. Лучше признавайтесь.

      Она долго старалась увильнуть от прямого ответа. Наконец призналась: за эти сапоги она обещала сапожнику раздобыть полпуда сахару. Раздобыла – и получила сапоги.

      – А и делец вы, Софья Ивановна, – сказала я и приняла факт к сведению.

      Сахару у меня не было, но было полтора фунта муки-крупчатки.

      Взяла муку, перевязала мешочек для эффекта сиреневой ленточкой и пошла к модистке.

      – Мадам Антуанет! – сказала я. – Мне нужно зимнюю шапочку, а то у меня уши мёрзнут.

      – Шапочку? – удивилась мадам Антуанет, точно я заказываю ей канонерскую лодку. – Зимнюю шапочку мы вам можем сделать не раньше июля, и будет она стоить сто восемьдесят рублей, если мягкая, без проволоки, и двести сорок, если с проволокой, потому что проволока теперь идёт на заграждения.

      Я посмотрела ей прямо в глаза и сказала тихо, но внятно:

      – У меня есть полтора настоящих фунта настоящей муки-крупчатки.

      Она извинилась и села на стул, – у неё закружилась голова.

      Оправившись, она спросила у главной мастерицы:

      – Скажите, мадмазель Мари, вы успели бы сделать шапочку для мадам в три дня?

      – Если это необходимо, разумеется, смогу.

      – Я оставляю четверть фунта задатку, – сказала я. – Выдайте мне расписку.

      Дома меня бранили за непрактичность. Говорят, что нужно было поторговаться. Теперь, конечно, уж поздно, но вперёд буду осмотрительнее. А то так недолго и вконец разориться. К тому же нехорошо жить выше средств.

      Устроившись с шапочкой, подумала о муфте. Меховщик обещал, что к августу непременно сошьёт. Я просила хоть к маю. Всё-таки мне теперь не так холодно будет, если я буду знать, что через четыре месяца засуну руки в муфту.

      Но он не соглашался