Машина наказаний. Василий Гавриленко

людей. Только сейчас я получил возможность худо-бедно разглядеть их. Молодые лица, уверенные и красивые. Совсем не похожи на физиономии моих современников, переживших метро. Шесть мужчин, две девушки. И я. Они знают друг друга, о чем-то негромко переговариваются, едят что-то.

      – Ну, Юрка. Ну, я что, мама твоя, что ли? Почему не ешь? Игорь, что с Дорошенко?

      Все взгляды устремились на меня.

      Лицо молодого человека, призывавшего помочь с сооружением палатки, тревожно вытянулось.

      – Юр, что с тобой?

      Я только сейчас понял, что, находясь в новом теле, не произнес еще ни единого слова. Могу ли я вообще говорить?

      – Я… я…

      – Ну?

      Что им сказать? Что болен?

      Я вспомнил, как мой товарищ по краснопресненским скитаниям, Гнилыч, разобрался со сталкером Бомбомом, которого укусил заразный мут: он бил бедолагу мачете по голове до тех пор, пока та не превратилась в уродливый сизо-багровый цветок.

      – Я в порядке.

      Оказалось, мой голос был молодым и звонким. В реальности я говорил хрипло, покашливая и время от времени скрежеща больным горлом.

      Молодой человек удовлетворенно кивнул, и приказал кому-то доставать «корейку».

      Когда достали «корейку», моя голова закружилась. Мясной, сытный запах разошелся по палатке, вызвав голодный спазм в желудке.

      Один из лыжников скоренько нарезал бутерброды, один протянул мне. Я взял бутерброд нетерпеливо откусил. Черт побери! Что это?! Может ли быть что-то вкуснее? Я сожрал бутерброд, немедленно потянулся за вторым.

      Через некоторое время мой желудок подал сигнал: довольно. Я смотрел на огонь, чувствуя, как по телу растекается приятная истома.

      – Зинка, спой, – лыжники дружно накинулись на миловидную белокурую девушку.

      Та улыбнулась, достала откуда-то небольшую гитару.

      Красивый девичий голос наполнил палатку:

      Просто нечего нам больше терять,

      Все нам вспомнится на страшном суде.

      Эта ночь легла, как тот перевал,

      За которым исполненье надежд.

      Просто прожитое прожито зря – не зря,

      Но не в этом, понимаешь ли, соль.

      Слышишь – падают дожди октября,

      Видишь – старый дом стоит средь лесов.

      Моя мать умирала страшно. Наше убежище в канализационном люке наполняли ее стоны. Они были протяжные, и, вероятно, один из ее ублюдочных клиентов, случись ему пройти мимо, принял бы их за стоны страсти. Но это были стоны лютой боли. Боли, которой она не заслужила.

      Мы затопим в доме печь, в доме печь

      И гитару позовём со стены, иди сюда

      Просто нечего нам больше беречь

      Ведь за нами все мосты сожжены

      Все мосты все перекрёстки дорог

      Все прошёптанные тайны в ночи

      Каждый сделал всё что мог, всё что мог

      Но об этом помолчим, помолчим.

      Она умерла в мучениях, и теперь ее телу предстояло стать добычей крыс. Я не мог этого допустить. Моя мать умерла за меня, и я должен был похоронить ее