Пищевая цепь. Адам Евсеев

каждого учителя. Детства, которое никогда не имело места быть.

      Никто не рискнет ко мне приставать, но я все равно кладу в карман электрошокер и отправляюсь по пустым, погруженным в полутьму коридорам.

      Крики становятся громче. Обретают ритм, сливаются в унисон. Теперь это музыка. Не классика, и даже не хип-хоп – уродливая содомистическая ария, полная первобытного восторга и упоения самыми отвратительными формами насилия.

      Через пару сотен шагов из-за поворота появляется и оркестр: вопящая, беснующаяся толпа, в центре которой, на забрызганном кровью полу катаются две бледные, полуголые фигуры.

      Месят друг друга кулаками, душат, впиваются зубами. Под их ногами мелькает… Что это? Вырванный человеческий глаз? Нет. Так не бывает. Мне показалось. Мне просто показалось.

      Бьющаяся в экстазе масса не обращает на меня внимания. Протискиваясь на цыпочках вдоль стены, ускоряю шаг и растворяюсь в следующем коридоре. Напрасно пытаюсь вытрясти из головы вид окровавленного глазного яблока. Того, которого не было. Того, что просто привиделось.

      Лифт приходит быстро, но лучше бы я ждала хоть час.

      Внутри кабины уже знакомая официантка хорошо проводит время с двумя татуированными телами: тихо постанывает, под звуки ритмичных шлепков и тяжелого мужского дыхания. Одно из тел – Шкура.

      Увидев друг друга, мы застываем. Через мгновение его морда озаряется мстительным выражением. Он сально ухмыляется, складывает губы в трубочку и несколько раз причмокивает.

      Пытаюсь отвернуться.

      Он наконец отрывается от официантки, делает шаг в сторону и демонстрирует содержимое своих спущенных штанов. Скалится, манит меня внутрь кривым пальцем.

      – Да ты совсем охренел?!

      Нимало не смутившись, скот продолжает полировать меня свинячими глазками, двигает тазом, тычет себе в пах и трясет членом.

      Я наконец осиливаю скрыться из поля его зрения, через секунду снова слышатся шлепки: громче и быстрее, стоны сменяются повизгиванием. Зажмуриваюсь, затыкаю уши, но звуки уже пустили корни где-то в глубинах моего мозга и нет от них никакого спасения. Через минуту створки лифта смыкаются, но я уже знаю, что за картины будут преследовать меня в кошмарных снах ближайшие несколько недель.

      Следующий лифт отправляет на нужный уровень в одиночестве и пространство наконец погружается в тишину. Больница встречает атмосферой кладбищенского покоя. Чем глубже – тем ближе к Ним.

      Из мусорного ведра у входа в кабинет Милтона свисают изорванные, перемазанные кровью куски белой ткани. Мысленно ставлю галочку напротив мелкой необычной детали больничного интерьера.

      Его кабинет пуст.

      Зову врача по имени и пара разбуженных криком ур-сакх тут же поднимают вой, их стоны дополняются звяканьем наручников.

      Я нахожу врача по запаху табачного дыма и не сразу узнаю в обычной одежде. Он лежит на кровати уставившись в потолок