Разум слов. Владимир Гандельсман

спящего дома ещё,

      ещё не осмыслена сила вещей —

      шарфы отдыхают от шей,

      ещё не расправлены тягами рук

      перчатки в карманах плащей,

      и в старом трюмо, как в картинке одной,

      рождественской, переводной,

      нажимом ещё не проявлен пейзаж

      таинственной жизни ночной,

      здесь ночью сходились дыханья одних

      с тенями предтечей своих

      и вновь разбредались по разным углам,

      к родству обязуя родных,

      ты вынесен внутренним ветром кровей

      на берег отчизны своей,

      приливом колеблем, как снасть на песке,

      снимая башмак у дверей,

      ты чувствуешь, что утопился букет

      сирени на кухне, на нет

      он сходит в прихожей, себя бормоча

      и собственным прошлым согрет,

      ещё остаётся тот час до утра,

      в котором есть завязь добра,

      ещё среди хаоса бытность семьи

      ручная – сильна как вчера,

      там город бутылок из-под молока,

      пустой, но не сданный пока,

      и старый графин с кипячёной водой —

      его наклоняла рука,

      и чашка в цветочек китайских времён,

      и ложка над ней под уклон,

      и в матовых банках, пресыщен собой,

      айвовый и сахарный сон,

      а дальше – на цыпочках вкравшись в покой,

      где шторы просвечены той,

      пусть школьной, но полусвободной уже,

      светающей, майской порой, —

      одежду свою побросаешь на стул

      и в миг до того, как уснул, —

      вдохнёшь ледяную, льняную постель,

      на ней распрямив этот гул.

      Часть вторая

      «Это есть облегание темы…»

      Это есть облегание темы,

      обступанье словесною тьмой

      внутрь себя светоносного темпа

      шевелящейся жизни одной,

      ты её не поймёшь, не раскроешь —

      так увит в скорлупе ото всех,

      как свернувшийся моря зародыш,

      закипающий грецкий орех,

      это жизнь, что тебе и не снилась,

      потому что ушла от людей,

      затаилась, ушла, заслонилась,

      больше нет обаяния в ней,

      это рифмы на строчечных сломах

      оцепляют, бесстыдно трубя,

      неприступную цель, это промах

      по мишени, щадящей тебя.

      «Волнуемое море непрестанно…»

      Волнуемое море непрестанно

      меняет очертания свои,

      над островом – могучие ступни

      рванувшегося в небо Ханумана.

      Задолго до того, как в оны дни

      скрутили этот гул в стволы органа, —

      всё было так: не поздно и не рано

      для мозга, где и вспыхнули они,

      стихии, совершаясь непрестанно…

      И человек в гостиничном дыму

      всей жалостью к проезжему – как странно! —

      вдруг обращён, сочувствуя ему,

      и человек, накинувши пальто,

      идёт на пристань, мерно полагая,

      что смерть – скорее тьмущее ничто,

      чем