Разум слов. Владимир Гандельсман

на ветру

      и трепещет жесть,

      странно, что и здесь дверь,

      что и здесь

      приоткрыта дверь

      в комнатную нору,

      где человек есть,

      что его насквозь жаль,

      что до чужих слёз

      жалости ему нет

      дела, что и со мной врозь

      его печаль,

      что на солнце крест белёс так,

      что глаза слепит,

      и, шелушась,

      краска с него летит

      в степь,

      туда, где мак

      дик,

      где от любых влаг отвык

      почвы слух,

      треснувший, как крик

      боли вразрез

      жизни, которая здесь

      привилась вкось,

      уронив лишь

      в виноградную гроздь

      зелёный вес

      запертого дождя,

      странно, что и здесь жизнь,

      что и здесь

      теплится, как дитя,

      этот со стороны

      быт невыносим, чужд, —

      что мне до их нужд? —

      другой страны

      тяжёл вид,

      тяжелее вдвойне

      тем, что вдруг

      не найду мне

      близких, что их совсем,

      возвратясь, не найду,

      тем, что их вижу во сне,

      словно смерть

      репетирую их,

      расположенных вне

      осязаемости моих

      глаз, тяжелей

      тем, что и здесь, твержу,

      жизнь, и здесь,

      тем, что её пишу

      вскользь, с ней

      не примиряясь весь.

      «Это степь, и сухое пространство, как луковица сухое…»

      Это степь, и сухое пространство, как луковица сухое,

      с шелухой, осыпающейся на пастбище зноя,

      это жирные шпалы, кишечник депо, это мельком

      занавески на крайнем домишке, кривая скамейка,

      и детей худоба – только рёбра и лица в разводах

      перламутровой грязи, и курицы на огородах,

      вроде серых, кудахчущих, бегающих подушек,

      это солнечный слепень сыпучих, живучих и душных,

      обезумевших метров земли, где стрекозы и мухи,

      и на ящериц смахивающие гнездятся старухи.

      Ничего нет грустнее кирпичных заводов предместий,

      известковых окраин из досок белёсых и жести.

      Как здесь люди живут? как? (особенно после обеда)

      пахнут щами? ложатся в песок? как даётся им эта

      полужизнь? почему они не умирают

      от прохлады и влажности мысли о море, только пот утирают?

      Это попросту взгляд непричастных, поскольку проезжих,

      глаз снаружи, а жизнь расточается внутрь, и нежных

      и невидимых сил этот взгляд не вбирает, и всё же —

      это степь, и сухого пространства горячая кожа,

      загорелые, масляные, вдыхаемые детьми руки

      слесарей, машинистов, обходчиков полые стуки

      по коленным чашечкам поезда, его крупные мышцы,

      это пыльной и низкорослой листвы шебуршащие мыши,

      это всё, что изжаждалось пить, как каторжанин

      из хрустящего на зубах Экибастуза и Джезказгана,

      он ручьём захлебнётся,