Разум слов. Владимир Гандельсман

и ржавый,

      сонно-белый, когда поперёк

      он разломлен коряво,

      ночь, звезды огонёк

      пересёк небеса за Полтавой,

      да урчащий перрон,

      где украинский говор картавой

      буквой «р» засорён.

      «На противоположном берегу…»

      На противоположном берегу

      реки, через которую грохочет —

      крест-накрест – мост железнодорожный,

      пасётся стадо яркое с утра, —

      так чертит грифель, смоченный слюной,

      и, вытворяя брызги на бегу,

      припляжная красавица хохочет,

      за ней, смеясь, – на шее крестик ложный —

      бежит хозяин пляжа, их игра

      меня томит, за шахматной доской

      два мальчика исследуют носы,

      два гения в панамках от удара,

      их бабушки в белье бледно-зелёном

      с кульками из сегодняшних газет,

      с кульками окровавленными вишен.

      В кружении полуденной осы

      приходит сон, в удушливости пара,

      в депо, на паровозе раскалённом

      сжимает машинист в руках обед.

      Мне виден каждый жест и голос слышен,

      я помню, кто что делает. Тогда,

      уже тогда я был ничем не занят:

      хоть слабых мира понимал легко я,

      а сильные мной правили вполне,

      ни тем ни этим не принадлежал.

      Так только первобытная тверда

      душа бывает – мир ещё не ранит,

      но проникает тёмные покои,

      и лилия горит на самом дне

      воспоминанья…

      «Когда, проснувшись, к тамбуру спеша…»

      Когда, проснувшись, к тамбуру спеша,

      проснувшись от качнувшего толчка,

      на ранней остановке, через гарь

      растопленного чайного бачка,

      когда, чуть недонежившись, душа

      ещё хрупка, как юный государь,

      когда мелькают вёдра и кульки

      торговок вишен, яблок или груш,

      и проводник, свой китель доодев,

      обходчику кричит благую чушь,

      и солнце зажигает край реки,

      на улице посёлка, меж дерев,

      ты видишь: беспокойству далека,

      вся пахнущая сонным молоком,

      высокая, в накинутом до пят,

      медлительно, и тонко над плечом

      лежит кувшин обнявшая рука,

      когда картина, тронувшись назад,

      и ты идёшь растерянно в вагон,

      от чуда всё навеки потеряв,

      где спят тела, покачиваясь в лад,

      и скорость набирающий состав,

      крутые яйца, курица, батон,

      и любопытства равнодушный взгляд

      соседа сверху…

      «Перрон, как в гречневой крупе…»

      Перрон, как в гречневой крупе,

      в коричневых и чёрных зернах,

      жизнь детских глаз внутри купе,

      больших, растерянных, минорных,

      прилив сочувствия к себе.

      Кто гречку так перебирал,

      водя ладонью по клеёнке,

      зеленоватой, как вокзал,

      живущей запахом в ребёнке.

      Я в жизни лучшего не знал.

      И