Разум слов. Владимир Гандельсман

лишь родственный звук.

      Лишь, лишь, лишь

      дождя, лишь, лишь,

      под который ты спишь,

      наполняет комнату шум,

      шевелящихся долгих дум

      потрясённая тишь.

      «Есть чувства странные, живущие не в сердце…»

      Есть чувства странные, живущие не в сердце,

      но в животе, и даже не как чувства

      живущие – скорей как мыши. Свет

      в подвале зажигая, полсекунды

      ты смотришь никуда, чтобы они

      успели незамеченными смыться.

      И можно жизнь прожить, не отогнав

      и не постигнув маленького чувства,

      которое заполнило тебя.

      Нелепость. Но когда родную дочь

      старик подозревает не своею,

      то не измена мучает его,

      а то, что он любовь извёл на нечто

      столь чуждое, что страшно говорить.

      «Ехал ученику…»

      Ехал ученику

      дать урок на краю

      города по языку

      и в проезжую смотрел колею,

      загорались огни

      новостроек, вдали

      лезли в душу

      рельсы, шпалы, клочки земли,

      вот отец его, адвокат,

      предлагает борща:

      «Пища сталинская у нас, простая,

      мы с сынком

      остались вдвоём», —

      е и ё после ща,

      где её (после ща)

      обитает здесь дух?

      Я смотрю на сынка, на хрыча,

      проверяю на слух:

      человеческий род,

      этот полный абсурд,

      пощадил бы и тот,

      кто не полностью мудр.

      «Я вас вознагражу». —

      «Извините, спешу».

      Руку гладко-сухую суёт,

      сын снуёт, сын на заднем плане снуёт.

      «Должен снег лететь…»

      Должен снег лететь

      и кондитерская на углу гореть,

      мать ребёнка должна тянуть

      за руку, должен ветер дуть,

      и калоши глянцевые блестеть,

      продавщицы розовые в чепцах

      кружевных должны поднимать

      хруст слоёных изделий в щипцах,

      и ребёнок, влюблённый в мать,

      должен гибнуть в слезах,

      и старик, что бредёт домой,

      должен вспомнить, как – боже мой! —

      как сюда он любил

      заходить, как он кофе пил,

      чёрный кофе двойной,

      «Больше, – шепчет, – лишь смерть одна,

      потому что должна

      этот шорох и запах смыть…» —

      и глухая должна стена

      тень его укрупнить,

      и тогда снегопад густой

      всё укроет собой,

      и точильного камня жрец

      сотворит во мгле под конец

      дикий танец с искрой.

      «Если это последний…»

      Если это последний

      день, то я бы сошёл

      в том саду,

      где стоит дискобол

      и холодный и бледный

      свет горит, как в аду.

      Дочь моя, или сын мой,

      или друг мой идёт

      впереди,

      чёрен твой небосвод,

      город снежный и дымный,

      нет другого пути.

      Сохрани