Государственный палач. Сергей Сибирцев

глаза зацепился за дверь чьей-то квартиры, она как раз примыкала к нашему офису. Мне почудилось, что какая-то любопытная тварь вздумала подглядеть – кто это шляется по ночам возле ее двери?.. Стандартная двустворчатая, сталинского фасона, деревянная, залаченная темным потрескавшимся лаком, неухоженная дверь. В ней даже глазок отсутствовал. Зато чернела щель для почтовых нужд, а еще выше располагалась как бы обсыпанная черной пылью бронзовая накладка с выгравированной мужской фамилией и званием – профессор.

      Старая ученая мышь проживает, ага. И по ночам на добровольных началах ведет скрытое наблюдение… Точно, одна створка прижата неплотно, а за нею наверняка стариковское паутинисто-серебряное ухо: ловит, слушает, сортирует – живет, одним словом. Наслаждается…

      Наслаждается своей безнаказанностью и безопасностью.

      Как же, дверная цепь-цепочка, сваренная из кандальных каторжных звеньев, – ну-ну, товарищ профессор. А мы сейчас поинтересуемся: отчего профессора по ночам бдят, вместо того чтобы мучиться бессонницей в своем профессорском кабинете на продавленном кожаном лежаке и перечитывать сафьяновые корешки классиков марксизма-ленинизма – этих нетленных кирпичей у красных профессоров полстены под зеркальным стеклом замумифицировано…

      Я невежливо толкнул пальцами створку двери – любопытствующая щель исчезла. Спрятался старичок профессор… Однако я тут же понял, что попал впросак, – створы двери открывались наружу, на лестничную площадку. То есть крепким грабительским плечом такую дверь высадить несколько проблематично.

      После этих философских раздумий я нежно ухватился рукою за литую, также обсемененную черными вкраплениями ручку, без рывка потянул на себя.

      Дверь поддалась с душераздирающим скрипом, точно потревожили насквозь проржавелый якорь в клюзах бессмертного Летучего Голландца, – пошла-покатилась мне навстречу, уже игнорируя отпрянувшую руку.

      И тут, черт возьми, какие-то сюрпризы…

      Мои иронические глаза готовы были увидеть и запечатлеть для незрелого потомства полнометражную картину ужасов, кошмаров и прочих разложившихся трупов растерзанной семьи красного профессора Канашкина – чернильно-мрачный проем тянул войти…

      В предчувствии ужасных физиологических откровений растрепанная прическа моя приняла форму бобрика, мошонка вновь упряталась-укоротилась до размеров голубиных, язык пересох и превратился в ненужный чужеродный орган, душа трепетала, точно окурок-чинарик у алкаша поутру, – жизнь вновь поворачивалась ко мне передом, страшным и прекрасным…

      Мои заждавшиеся циничные глаза жаждали лицезреть мюзикл, от видения которого у мистера Хичкока приключились бы профессиональные судороги и он бы нервно заворочался в своем черном полусгнившем гробу, тревожа шелковые черные кисти, а русский господин, который сочинитель, по прозвищу Гоголь, испустил бы нечеловеческий подземный вой и, высадивши насквозь изъеденные гробовые доски, вздумал бы выйти вон из мрака столетий,