Государственный палач. Сергей Сибирцев

маленькая упитанная сволочь, постарался).

      Но ведь черт тебя возьми, ты-то не маньяк, зачем же в такую хладнокровную утонченность играешь?

      Ведь не эсэсовский пыточных дел мастер, а?

      Почему же ничего не шелохнется в твоем сердце, которым ты вроде бы пишешь свои детские искренние приключения, в которых всегда побеждает добро, чистосердечие, свободный добрый юмор, через который очень правдиво виден сам молодой, обаятельный, в меру остроумный и совсем не саркастический, но странно по-стариковски умудренный автор, которому наверняка любая недоверчивая мамаша доверила бы свою детоньку, свою сопельку, потому что от дяди-писателя исходит такая добрая космическая сила, такое терпеливое внимание к природе вредности ее единственного…

      А добрый дядя-писатель уже третьим трупом забавляется и переживать, рефлексии какие-нибудь разводить даже не подумывает.

      Напротив, его мучает мысль: не дай бог получить отвращение к маковым баранкам и пирожным-эклерам, не дай-то бог, чтоб вышла такая несправедливость!

      Этюд двенадцатый

      Еще раз поднесши влажноватые ладони к обонятельному аппарату, я убедил себя: все, никаких кондитерских миазмов, отмылись они, прилипчивые. Просто в воздухе еще плавают концентрированные песчинки смертного ужаса, что осыпались с профессора, минуту назад прошедшего здесь. Из-за таких вот потеющих трупно-кондитерским потом профессоров и приходится осваивать смежные специальности домашнего душегуба и животореза.

      Как я теперь маковые баранки с кофеем кушать буду, одному черту известно. Попутал рогатый сунуться именно в эту дверь!

      И только сейчас вспомнил, ведь вошел-то не для упражнения по вскрытию жирного живота профессорского, а потому что узрел во глубине нечто не поддающееся описанию, нечто донельзя зареванное, нечто такое несегодняшнее, доверчиво глядящее, не моргающее, в алмазных родных слезках…

      Где же она, моя принцесса-лебедь, моя несмеяна, моя обиженная и запуганная этим голым волосатым чудищем с ученой степенью? Не примерещилась же мне, болвану, эта русоголовая, с русской царственной косою девочка-лебедь?

      Окинув прощальным взглядом дверь ванной – через тонкую бритвенную щель сочился бесполезный электрический свет, – я щелкнул выключателем – желтое неспокойное лезвие исчезло. Совсем ни к чему мертвым профессорам мертвый электрический свет – домашняя педантичная бережливая привычка и здесь, в этой несколько фантасмагорической ситуации, дала о себе знать.

      Этот машинальный жест руки ясно дал мне понять, что существую я в живой действительности, а не в ночном очередном сновидении, расставаясь с которым стараешься не вспоминать его, его ужасно притягательные волнующие подробности…

      Ра-аз! – и вместо полного, сладостно упругого шелкового женского бедра сочно-алый срез, только семечек арбузных не достает, чтобы припасть жадными, истосковавшимися губами к сочащемуся свежему… Дьявольщина!

      Именно дьявольщина, но зато какая