Солнце на половицах. Анатолий Ехалов

попасть.

      Между тем песня приближалась к нашему дому. Характер ее исполнения менялся, набирал твердости и агрессии:

      Нас побить, побить хотели

      На высокой на горе…

      Не на тех вы налетели,

      Мы и спим на топоре…

      – гремел дядька Енаша.

      Около нашего дома он оставил песни и перешел на прозу:

      – Всех перестреляю, всех на котлеты перемелю! У меня ножик за голенищем. У меня пулемет на светелке, – громогласно заявлял он, проходя мимо крыльца, на который высыпали мы вместе с бабушкой Машей.

      – Иди, иди, рожа разбойная, – говорила бабушка ему вслед. – Придешь домой, так Шура быстро тебе укорот найдет.

      Дядька Енаша проследовал дальше, но, не доходя до своего дома, он сделался вдруг больным и слабым.

      – Шурочка, – жалобно запричитал он, – Я заболел, Шурочка… В последний раз, Шурочка…

      Мы видели, как Шурочка, маленькая, словно воробышек, выскочила за калитку и подхватила грузное тело мужа.

      – Не горюй, батько, – приговаривала она. – Поправишься, коли заболел. У тебя семеро на лавках сидят, ложками стучат. Недосуг хворать…

      Утром дядька Енаша появился на пороге нашего дома.

      – Где Толька-то? – весело заголосил он. – Я в пять утра встал, кепку тебе сошил. Восьмиклинку, как обещал. Иди, меряй!

      Я с недоверием выглянул из-за переборки. В дверях стоял совсем не тот человек, которого я видел вчера вечером. В дверях был утрешний дядька Енаша. С веселым блеском глаз. Он держал в руках аккуратную синюю кепку с околышем и клиньями, которые сходились у центра, с пуговкой, обшитой материей посредине.

      Я подбежал. Дядька Енаша натянул мне на голову ладную кепочку, которая была как раз на мою голову.

      – Иди, в зеркало глянь, – подтолкнул он меня в комнату. – Порты сошью следующим разом.

      Я слышал, как бабушка Маша стала выговаривать своему братцу:

      – Турка ты, рожа портретская! Почто ты вчера этак назюзюкался?

      – Не говори, Митревна. Был грех, не рассчитал…

      – Какие тебе, братец, гуленьки. Этакую орду наплодил, да еще и за стакан ухватился. Да еще это, – понизила бабушка голос. – Про пулемет-то помалкивал бы.

      – А чего? И про пулемет говорил, что ли?

      – Доболтаешь…

      – А чего? За пьяную болтовню не садят.

      – Посадить-то, может и не посадят, а пулемет украдут…

      – Ладно, хорошо, – сказал задумчиво Енаша. – Пойду на работу. Отчистила ты меня под первое число. Мне Шурочка сроду грубого слова не скажет. А ты: портретская рожа…

      И он ушел. Вслед ему заголосил оставленный в живых петух, взлетевший на огород.

      Весна уже вступила в свои права. Солнце сгоняло последний снег в бороздах, и земля парила.

      Мать-и-мачеха

      – Сегодня, всяко, надо родителей твоих ждать, – сказала бабушка. – А ты иди, погуляй. Погода сегодня вёдреная. Ишь, солнце как играет, радуется.

      Меня не надо было уговаривать. Я обул сапоги и был таков. В новой кепке, новых сапогах с красной байковой подкладкой, которая мне особенно