Только один год. Гейл Форман

Во время половой активности выделяется серотонин, а это улучшает самочувствие. Все просто и научно.

      – Не удивляюсь, что я тебе так нравлюсь, – шутливо говорит Лин. – Со всей этой научной простотой.

      – Так, значит, я в депрессии? – Я стараюсь делать вид, будто мне смешно, но голосом управлять трудно, и в нем звучит что-то еще. Теперь на меня никто, кроме Лин, не смотрит. – Вот что вы думаете? – Я все еще пытаюсь отшутиться. – Что у меня яйца ноют?

      – У тебя не яйца ноют, – спокойно отвечает она, – а сердце.

      Пауза, потом ребята начинают хохотать.

      – Извини, schatje,[26] – говорит Вау, – но это ему несвойственно. Ты просто его еще не знаешь. Дело, скорее, в серотонине.

      – Я знаю, что я знаю, – возражает Лин.

      Они начинают спорить из-за этого, а я опять хочу отправиться в путь, где меня никто не знает, где у меня нет ни прошлого, ни будущего, а только один момент в настоящем. А если настоящий момент стал слишком назойливым и некомфортным, всегда можно сесть в поезд, который доставит в следующий момент.

      – Не важно, с чем у него там проблемы, с яйцами или с сердцем, лечение все равно одно, – говорит Брудье.

      – Какое же? – спрашивает Лин.

      – Трахаться, – в один голос восклицают Брудье с Хенком.

      Это уже чересчур.

      – Пойду отолью, – говорю я, поднимаясь.

      Я захожу в туалет и умываюсь. Потом смотрю в зеркало. Шрам еще красный, яростный, словно я его ковырял.

      В коридоре снова полно народу, только что закончился очередной фильм, не Бонт, а какая-то елейная британская романтическая комедия, из тех, где через два часа уже любовь навек.

      – Уиллем де Рюйтер, не иначе.

      Я оборачиваюсь и вижу влажные от поддельных чувств глаза Аны Лусии Аурелиано.

      Я останавливаюсь и жду, когда она подойдет. Мы целуемся. Она машет своим друзьям, которых я тоже знаю по колледжу, чтобы шли без нее.

      – Ты мне даже не позвонил, – говорит она, дуя губки, словно обиженная маленькая девочка – ей это выражение всегда придает очарования, впрочем, как и любое другое.

      – У меня номера не было, – отвечаю я. У меня нет никаких причин стараться ей угодить, но это уже как рефлекс.

      – Я же тебе его дала. В Париже.

      Париж. Лулу. Чувства, возникшие во время фильма, снова возвращаются, а я защищаюсь. Париж был фикцией. Точно такой же, как и романтическое кино, которое только что посмотрела Ана Лусиа.

      Она подается ко мне. От нее приятно пахнет, как будто корицей, дымом и духами.

      – Может, снова дашь, – говорю я, доставая мобильник. – Тогда я смогу позвонить.

      – К чему это, – говорит она.

      Я пожимаю плечами. Я слышал, что когда между нами в прошлый раз все закончилось, Ана Лусиа была весьма недовольна. Я убираю телефон.

      Но тут она хватает меня за руку. У меня она холодная. У нее горячая.

      – Я имею в виду, зачем звонить потом, если я вот, прямо тут и сейчас?

      Да. Она тут. И я тоже.

      Лечение одно, слышу я голос Брудье.

      Может, так оно и есть.

      Десять

      Ноябрь

      Утрехт

      Комната

26

Милая (голл.).