Только один год. Гейл Форман

соглашается Брудье.

      – Что у тебя с лицом? – интересуется Вау. Особой галантностью он никогда не отличался.

      Я трогаю шрам.

      – С велика навернулся, – отвечаю я. Я уже врал Марйолейн, так что вылетает на автомате. Я не знаю, почему я это делаю, разве что для того, чтобы максимально отдалиться от того дня.

      – Ты когда вернулся? – спрашивает Вау.

      – Да, Уилли, – поддакивает Брудье, пыхтя и скребя лапой, как щенок. – Когда?

      – Не очень давно, – говорю я, пытаясь нащупать золотую середину между обидной правдой и слишком наглой ложью. – Надо было кое-какие дела в Амстердаме уладить.

      – А я все гадал, где ты, – рассказывает Брудье, – я пытался позвонить тебе какое-то время назад, но там включается какая-то странная запись, а по мылу ты ни хрена не пишешь.

      – Знаю. Я потерял телефон со всеми контактами, какой-то ирландец отдал мне свой вместе с симкой. Мне казалось, что я слал тебе сообщение с новым номером.

      – Может, и было такое. Ну да ладно, проходи. Посмотрю, что есть из еды. – Он сворачивает прямо в кухню. Я слышу, как хлопают дверцы.

      Через пять минут Брудье приносит поднос с едой и пивом на всех.

      – Ну, рассказывай все. Про гламурную жизнь странствующего актера. Каждую ночь новая девочка?

      – Брудье, бог ты мой, дай ему сначала хоть сесть, – говорит Хенк.

      – Извини. Просто я живу его жизнью; когда он тут, это все равно, что иметь под рукой кинозвезду. А у меня последние несколько лет на личном фронте глухо.

      – Ты имеешь в виду последние лет двадцать? – прикалывается Вау.

      – Так, значит, ты уже какое-то время в Амстердаме? Как мама?

      – Понятия не имею, – небрежно говорю я. – Она в Индии.

      – Еще не вернулась? – спрашивает Брудье. – Или возвращалась, но улетела обратно?

      – Не вернулась. Все время живет там.

      – А. А я недавно был в том районе, в хаусботе горел свет, мебель расставлена, я думал, может, она здесь.

      – Нет, мебель поставили, чтобы создать иллюзию, будто там кто-то живет, но это не так. По крайней мере, мы не живем, – говорю я, беру кусок cervelaat,[20] сворачиваю трубочкой и засовываю в рот. Он продан.

      – Ты продал баржу Брама? – Брудье просто поверить в это не может.

      – Мать продала, – уточняю я.

      – Наверное, она ее за большое бабло сплавила, – шутит Хенк.

      Я замолкаю, почему-то язык не поворачивается сказать, что и мне перепало. Тут Вау начинает рассказывать, как недавно читал в «Де Фолкскрант»[21] о том, что американцы сейчас отваливают большие деньги за старые хаусботы в Амстердаме, за швартовочные места, которые, оказывается, стоят не меньше.

      – Ну нет, эту баржу надо видеть, – говорит Брудье. – Его отец архитектором работал, она такая красавица, три этажа, с балконами, все из стекла. – Его охватила ностальгия. – Как там ее назвали в журнале?

      – «Баухауз-на-Грахте», – к нам приходил фотограф и снимал хаусбот вместе с нами. Но в журнале опубликовали только кадры с самой баржей, лишь

20

Сервелат (голл.).

21

Ежедневная амстердамская качественная газета. Выходит по утрам.