В жаре пылающих пихт, или Ниже полета ворона. Ян Михайлович Ворожцов

протягивается сквозь солодовый компресс, который ежечасно перелопачивают…

      Насупленный гигант в широкополой шляпе невнятно бормотал бессмыслицу себе под нос, поглядывая на длиннолицего.

      – Боже мой, – устало пробормотал гигант. – Боже.

      Длиннолицый придвинул к себе поставленную кружку, косясь на потеющего здоровяка. Отхлебнул. Гигант посмотрел на него.

      – Боже, как я ненавижу здесь все!

      Длиннолицый согласился с ним.

      – Не ты один, приятель!

      – Я ненавижу каждую пядь этого проклятого места, оно сам Содом! Будь оно сожжено дотла гневом божиим, будь оно…

      И, продолжая бормотать, он утирал лицо и нос.

      – У тебя, приятель, случилось что? – спросил с дружелюбной хрипотцой длиннолицый.

      – Глаза бы мои сгнили в глазницах, лишь бы не видеть это застойное гнилое болото, будьте вы все прокляты. Это Содом. Это Содом и Гоморра! Вы все богохульники, прокляни вас господь, вы стая высокомерных псов, я ненавижу вас!

      Сумасшедший, он опять глянул на длиннолицего, барабаня пальцами и тяжело дыша.

      – И ты, – сказал он, – я тебе череп расколю. Морда ты разбойничья. Так расколю, что до самого океана дотечет. Вы не заслуживаете милости господней, будьте вы все прокляты!

      Длиннолицый пожал плечами и поднял кружку:

      – До дна за то, чтобы это место еще до зари покатилось в Ад вместе с безбожниками!

      И, возвестив громким голосом, принялся пить. Гигант скривил физиономию, отвернулся от длиннолицего и принялся разглядывать посетителей, словно пригоршню монет у себя на ладони. Язычники, черные, как оникс; белые, что уже налакались до звериного безрассудства; несколько мексиканцев, стоящих у окна с надменным выражением на лицах, которые впитали цвет чужой земли.

      Посмотрел гигант и на горбоносого, смахивающего пепел со столешницы; и на кареглазого, нервно покачивающегося на табурете в углу, как умалишенный; бросил он короткий взгляд и на Холидея, и, тяжело дыша, возобновил бормотание.

      – Так вот, на чем я остановился? – спросил длиннолицый. – Ах да, перелопачиваешь солод…

      Но вдруг гигант переменился в настроении, и длиннолицый заметил это.

      – Сукин сын!

      Наемник проследил направление его взгляда.

      – Этот сукин сын, – рявкнул гигант, – этот подонок!

      Он поднялся и огромный, как шкаф, зашагал к Холидею, топая и не обращая внимания на окружающих, кого расталкивал.

      – Это ты, это ты!

      Горбоносый подгреб под себя ноги, потушил окурок в миске с догорающей свечкой и положил ладонь на пистолет. Гигант это заметил и остановился. Вместе с тем почему-то оживились язычники, обвешанные костяными амулетами. При оживлении язычников, будто только того и ждали, сразу протрезвели несколько заулыбавшихся и подталкивающих друг друга белых, стреляя белесыми глазенками из-под полей шляп.

      Вслед за ними напряглись и мексиканцы, до того стоявшие у окна как посторонние,