.

если бы не забыли, что свободу воли утратили и творим не свои дела, а чужие. Их дела.

      – Их? Чьи?

      – Дела страха и нужды, а иногда и чего похуже. Похоти, жадности. Противозаконного. Не от собственного имени, а от чужого. Кто за нами стоит? Увы, это не бог.

      Длиннолицый спросил:

      – А кто? Не дьявол ли?

      Кареглазый слышал собственный голос будто звучащим вдалеке:

      – И как жить тогда? Без воли…

      – Бог знает.

      – Если знает, почему не скажет?

      Горбоносый усмехнулся:

      – А у кого из нас воли хватит, чтобы к нему обратиться?

      Все молчали.

      – Вот, то-то и оно. Единственное, что мы можем, так это себя в руках держать. Ни воды Иордана не разделим, ни мертвых не воскресим. Это то, как мы глядим на мир. Наши взгляды то, что стопорит нас. С людьми боремся, но взгляды остаются неизменными. Не хотим смотреть иначе, безвольны и бессильны. Мы сами себе кресты поставили, сами влезли на них и сами себя пригвоздили к ним. И кресты наши всё, что есть у нас. Они держат нас на плаву. Кровь, боль и гвозди, но не воля.

      – С гнильцой твоя философия, – проворчал длиннолицый наемник.

      – Увы, гнильца эта берет начало в твоей книжонке.

      Кареглазый проснулся утром. Его разбудил пинком длиннолицый, который возвышался над ним, как черная шахматная фигура короля. Скоро они покинули эту местность, а с ней забылся и таинственный шепот, бесплодный ветер, гуляющий над пустынными равнинами, пересчитывая свои сокровища и формируя безликие песчаные изваяния, что молчат уже миллионы лет.

      И неизменная основа всего сущего, сотворенного и дышащего в этих землях – молчание.

      Глава 2. Раскрасить городишко в красный

      К позднему вечеру по пророческому небу, как по рубахе застреленного, кровавым пятном расползся странный багрянец. Какая-то ужасающая, неизменная, застывшая смесь холодных далеких цветов. Черного и серого, и пурпурного. Это священное зрелище вцепилось кареглазому в душу. Оцепенелый, он покачивался в седле, тревожа кобылу, жмурясь и щурясь при взгляде в небо, будто к его мокрым от слез глазам подносили яркий светильник.

      Вчетвером, на лошадях, они въехали в очередное пустынное поселение. В окнах глинобитных хижин зажигались лампы и свечи по мере того, как в подступающий мрак уходили блеклые очертания этого безымянного городка в чужом неназванном краю.

      Холидей опомнился от жары, когда длиннолицый втолкнул его в темное прохладное помещение. Следом вошли горбоносый, закуривая сигарку, и кареглазый. Лоскуты залатанной парусины, служившие тут подобием двери, сомкнулись за ними, отрезав путь угасающему солнечному свету и продолжая покачиваться на сквозняке.

      Внутри помещения стояла тьма, пахнущая сыростью и испарениями тел. В глубине, у своеобразного алтаря, на котором стояла бронзовая статуя христианского спасителя, тускло мерцали наполовину расплавившиеся свечи.

      Ветхие лакированные стены вибрировали от гула голосов, ударявшихся и отражавшихся о них. Едва различимые сквозь дымку абрисы столов, полупустых людей с обескровленными лицами и мрачного