Щегол. Донна Тартт

можно я к ней зайду? – спросил я, не дожидаясь, пока он договорит.

      – Разумеется, – быстро ответил Хоби, пока не успела вмешаться тетушка Маргарет, и ловко отвернулся, чтоб не видеть ее рассерженного лица. – Дорогу помнишь, да? Туда, по коридору.

8.

      Первым, что я от нее услышал, было:

      – Выключи, пожалуйста, свет.

      Она сидела в кровати, опершись на подушки, в ушах – наушники от айпода, под потолком горела лампочка, и в ее свете она казалась ослепшей, растерянной.

      Я выключил свет. Комната заметно опустела, у стен выстроились картонные коробки. По подоконникам постукивал жиденький весенний дождик, за окном в темном дворике белели на фоне мокрых кирпичей пенные лепестки цветущей груши.

      – Привет, – сказала она, чуть крепче сжав руки поверх одеяла.

      – Привет, – ответил я и расстроился – так зажато это у меня вышло.

      – Так и знала, что это ты! Слышала, как вы на кухне разговариваете.

      – Правда? А как ты поняла, что это я?

      – Я же музыкант! У меня очень острый слух.

      Мои глаза наконец привыкли к полумраку, и я заметил, что теперь она казалась покрепче, чем в мой первый приход. Волосы у нее немного отросли, скобы из головы вынули – правда, вспухшие очертания раны все равно были заметны.

      – Как себя чувствуешь? – спросил я.

      Она улыбнулась.

      – Спать хочется.

      Дрема звучала в ее голосе, то нежном, то хрипловатом.

      – Давай на двоих?

      – На двоих – что?

      Она повернула голову, вытащила один наушник и протянула его мне.

      – Послушай.

      Я уселся рядом с ней на кровати и сунул наушник в ухо: бесплотное созвучие – безличное, пронзительное, будто радиосигнал из рая.

      Мы поглядели друг на друга.

      – Что это? – спросил я.

      – Ээээ… – она поглядела на экран айпода. – Палестрина.

      – А-а.

      Но мне было наплевать, что это там за музыка. Я слушал ее только из-за дождливого света, белого дерева за окном, раскатов грома, Пиппы.

      Наше с ней молчание было странным и счастливым, соединенное проводком и тончайшим эхом ледяных голосов.

      – Не обязательно разговаривать, – сказала она. – Если не хочешь.

      Веки у нее были тяжелые, а голос сонный, будто тайна.

      – Все обычно хотят поболтать, а я люблю помолчать.

      – Ты плакала? – спросил я, приглядевшись к ней.

      – Нет. Ну, немножко.

      Так мы и сидели, не говоря ни слова – и никакой странности, никакой неловкости.

      – Мне придется уехать, – наконец сказала она. – Ты знаешь?

      – Знаю. Он рассказал.

      – Ужас. Не хочу уезжать.

      От нее пахло солью, лекарствами и еще чем-то сладким, травянистым, будто бы ромашковым чаем, который мама покупала в “Грейс”.

      – Она вроде ничего, – осторожно сказал я. – Ну, по ходу.

      – По ходу, – мрачно повторила она, водя пальцем по краю одеяла. – Она что-то там говорила про бассейн. И про лошадей.

      – Звучит