Щегол. Донна Тартт

Свонсон и так по-свойски приобняла за плечи.

      – Привет, – доверительно сказала она, будто я был ее лучшим в мире другом, – ну как жизнь?

      Я отвел глаза, скорчил гримаску – ничего, вроде.

      Она погладила меня по руке, как любимого котика.

      – Ну и славно. Знаю, тебе нелегко пришлось. Не хочешь зайти ко мне в кабинет на пару минут?

      Я беспокойно оглянулся на психолога Дейва, который мельтешил на заднем плане, за ним торчал Энрике, уперев руки в боки, с выжидающей полуулыбкой на лице.

      – Пожалуйста, – сказал я, похоже, с заметным отчаянием в голосе, – мне нужно вернуться на урок.

      Она сжала мою руку и – это я заметил – бросила взгляд на Дейва с Энрике.

      – Конечно, – сказала она. – Какой у тебя сейчас предмет? Я тебя отведу.

9.

      Уже шел английский – последний урок. Мы проходили поэзию Уолта Уитмена.

      Ты не спеши, и вновь вознесется Юпитер, ночью другой погляди, выйдут на небо Плеяды,

      Звезды все эти – серебряные, золотые – вновь засияют на небе, бессмертны они[20].

      Пустые лица. В классе – душно и сонно, день клонится к вечеру, окна нараспашку, с Вест-Энд-авеню плывет шум дорожного движения. Ученики опираются на локти, рисуют картинки на полях тетрадок на пружинках.

      Я глядел в окно на закопченный водяной резервуар на противоположной крыше. Допрос (как я его мысленно называл) серьезно меня растревожил, всколыхнув во мне целую волну разрозненных ощущений, которые теперь то и дело обрушивались на меня: удушливая гарь от проводов и химикатов, белесо-ледяные мигалки скорых – и чуть ли не сбивали с ног.

      Всякий раз это начиналось внезапно – в школе или на улице, едва нахлынет – и я застывал на ходу, вновь встречаясь глазами с той девочкой ровно за один странный, искривленный миг до того, как рухнет весь мир. Случалось, я приходил в себя, не понимая, что мне говорят, и натыкался на недоуменный взгляд партнера по лабораторкам на биологии, или мужик, которому я заслонил дверцу холодильника с газировкой в корейском магазинчике, говорил мне: слышь, пацан, сдвинься, мне некогда тут торчать.

      Плачешь ли ты, дорогое дитя, об одном лишь Юпитере?

      Думаешь ли об одном погребении звезд?

      Ни фотографий девочки, ни старика среди фото, которые они мне показали, я не видел. Я осторожно сунул левую руку в карман куртки и нащупал кольцо.

      За пару дней до этого мы выучили слово “кровнородственный” – одной крови. Лицо старика было так изранено, изодрано, что я и описать не мог, как он выглядел, однако же отчетливо помнил, какими теплыми и скользкими сделались мои ладони от его крови, еще и потому, что в какой-то степени кровь с них так никуда и не делась, я еще ощущал ее вкус и запах и наконец понял, что зовут кровным братством, как связывает кровь.

      Осенью на английском мы читали “Макбета”, но только теперь до меня начало доходить, отчего леди Макбет никак не могла отскрести кровь с рук, отчего она смывала ее – и не могла смыть.

10.

      Поскольку

20

Уолт Уитмен, из стихотворения “На берегу морском ночью” (сборник “Листья травы”, 1855).