.

Что есть, то есть. Но обычно в молчанку не играл, так и сыпля чеканными фразами. Все больше латинскими, к которым его приохотил еще приснопамятный отец Семен. Но особенно любила вражья птица распевать похабные песенки сочинения своего молодого и непутевого хозяина. Ох, и пакостник!

      Как-то поэт решил похвастаться питомцем самому профессору Ломоносову. Приволок клетку с Прохором в дом Михаилы Василича. Отобедали, чем Бог послал. Перешли в гостиную.

      – Нуте-с, – ласково прищурился на Прохора академик. – Чем порадуешь старика?

      – Федра, Августова отпущенника баснь «Волк и Ягненок»! – торжественно возгласил гость, протягивая руку к клетке.

      Прохор отрицательно покачал головой.

      – Никак, не желает латынских виршей сказывать? – подмигнул профессор дочери.

      Лизавета Михайловна тихонько прыснула, глядючи, как раздосадованный поэт выделывает коленца вокруг непокорного ворона.

      – Давай, ну, давай же! – шипел он. И даже пригрозил: – Котам скормлю!

      Такого несуразного поведения Прохор от хозяина не ожидал. Не заслужил, можно сказать.

      Посмотрел искоса на поэта желтым глазом. Набрал в грудь побольше воздуха.

      Да и выдал:

      О! Общая людей отр-рада,

      П…а, веселостей всех мать!

      Начало жизни и пр-рохлада,

      Тебя хочу я пр-рославлять!

      А вот это уж дудки! Никого прославлять Прохору не позволили. Схватив в охапку клетку и треуголку, поэт шампанской пробкой вылетел из дома благодетеля. Ему вослед несся здоровый мужской гогот великого гения России.

      О конфузии господина копииста Ломоносов никогда не поминал. Только как-то раз, когда они вместе разбирали очередное трудное место из Несторовой летописи, вдруг хитро прищурился на помощника и поинтересовался:

      – Ты это что ж, мою оду императрице сорок седьмого года имел в виду?

      И тут же продекламировал для сравнения:

      Царей и царств земных отрада,

      Возлюбленная тишина…

      А потом ни с того ни с сего продолжил с того места, где был прерван Прохор:

      Тебе воздвигну храмы многи

      И позлащенные чертоги

      Созижду в честь твоих доброт.

      – Ну-ну… – И непонятно было, что хотел этим сказать профессор: то ли осуждал дерзкого подражателя, то ли признавал его над собой превосходство.

      Однако ж организм требовал опохмелиться. Поэт стоял на мосту и тупо поплевывал вниз, в покрытую льдом реку. В голове уже не пчелы гудели, а большей лаврский колокол бил. Мимо него пару раз прошелся блюститель порядка, но поначалу приставать к праздно шатающемуся парню, одетому хоть и неряшливо, но прилично, не стал. И только видя, что время идет, а господинчик убираться восвояси не намерен, слуга закона приблизился и громко кашлянул.

      Молодой человек обернулся.

      – Что тебе? – Вперил глаза, полные неизбывной муки.

      – Не положено, – заявил олицетворенный порядок.

      Поэт хотел было послать прилипалу