Девичьи игрушки. Андрей Чернецов

завалялось там копеек восемьдесят семь или девяносто с позавчерашнего похода в книжную лавку. Не станет же нахал считать прямо здесь, на глазах заимодавца?

      – Один черт! – заулыбался господин копиист.

      Принял мелочь так, словно не ему, а он дает. Откланялся.

      – А насчет конца третьего акта подумать надобно, – погрозил пальчиком. – Не гладко…

      – Подумаем, подумаем, – согласился Сумароков, проворно выпроваживая гостя дорогого, пока еще чего не удумал присовокупить.

      Не успел.

      – Знаешь чего, Александр Петрович, – недобро прищурился гость, нахлобучивая на голову, треуголку.

      Тревожно екнуло сердце.

      – Я ведь, пошутил, – заговорщицки склонился Барков к уху драматурга. – Первый-то русский стихотворец – я. Второй – Ломоносов. А ты – разве что только третий!

      И быстро вышмыгнул вон из дверей, провожаемый рыком смертельно раненного зверя.

      Мост изогнул спину, словно кошка, поглаживаемая ласковой хозяйской рукою.

      Народу об эту пору дня заметно поприбавилось.

      И все равно этого прохожего слуга закона узнал. Тот, утренний грубиян. Снова стоит у перил и поплевывает. Чего, спрашивается, ему здесь надобно? Аль в другом каком месте плевать не может?

      Подозрительно.

      Чеканным шагом прошествовал к молодцу и кашлянул, грозно положив руку на рукоять сабли.

      Молодой человек обернулся.

      Ага, навеселе. Понятненько.

      – Пройдите, сударь. Не положено.

      – Как же, как же, – туманно улыбнулся грубиян. – Помню. Першпектива… Сама государыня…

      – Вот-вот, – ответствовал стражник, а сам прикидывал, задержать разговорчивого субъекта до выяснения личности или нет.

      – На вот тебе, – протянул к нему ладонь парень.

      – Это чавой? – не понял вояка.

      – Алтын. У тебя ведь нет алтына?

      Стражник быстренько принял деньги и отошел. Чудной какой-то барин. Блаженный, что ли?

      Жизнь заметно налаживалась. Теперь можно и домой. Прохор уже, чай, заждался. Полтора суток поэта не было дома. Надо бы купить носатому малый гостинчик. Восьмидесяти пяти копеек, полученных от Сумарокова (вот сквалыга!), должно хватить до пенсиона. В случае чего у Михаилы Василича когда заморит червячка. Лизавета Михайловна, опять же, сердце доброе, завсегда передает сухарь-другой озорной птице.

      Внимание господина копииста привлекла странная группа, шествовавшая мимо него по мосту.

      Двое солдат. А между ними – девка. Судя по наряду, из таковских. Что продают любовь за деньги.

      Но что-то несуразное было в ее облике, что заставило поэта взглянуть на нее по-особому.

      Странно.

      В бедное тряпье была завернута… ожившая греческая статуя. Или нет.

      Да ведь это же…

      Богородица Дева, смилуйся!

      Аристократический овал лица с впалыми щеками и чуточку высоковатыми скулами. Страдальчески стиснутые вишни-губы. И глаза… О, эти глаза. В них было столько муки, мольбы и вместе с тем всепрощения, что поэт чуть