Кошки ходят поперек. Эдуард Веркин

ощущением. Мне вдруг почудилось, что мир двадцать первого века за окнами исчез и вместо него материализовался мир века двадцатого, причем первой его половины. Годов этак тридцатых.

      Как я их себе представлял.

      С тишиной, глубокими реками, деревянными домами, деревянными тротуарами, деревянными водонапорными башнями. С пылью.

      Я удивился себе и для того, чтобы убедиться, что я еще в пространстве миллениума, сунул руку в карман, достал мобильник. Мобильник работал, сеть наличествовала, двадцать первый век продолжал распространяться. На всякий случай я еще выглянул в окно, но ничего, кроме сараев и пустыря, не увидел. Заоконный пейзаж вполне мог принадлежать и двадцать первому, и двадцатому, а может даже, и веку девятнадцатому.

      Плюнул и поднялся до второго этажа. Стены в подъезде были странные – все в гвоздях. Хорошие гвозди, сотка. Но вбиты безо всякого смысла и порядка, кое-как. Зачем – непонятно.

      Дверь квартиры № 6 была приоткрыта, в щель тяжело тянуло тушенкой. Я решил, что лучше не входить так, внаглую, а все-таки позвонить. Позвонил.

      Звонка не получилось, но через минуту дверь открылась окончательно, и на пороге объявилась женщина в джинсовом комбинезоне.

      Она ничего не сказала, просто стояла и смотрела.

      – Здравствуйте, – сказал я. – Я к…

      Я вдруг понял, что совершенно не знаю, как на самом деле зовут Гобзикова.

      – Я пришел… – Я замялся. – Понимаете…

      Она пусто на меня смотрела, так люди смотрят на продавцов электрических зубных счеток.

      Я испугался. А вдруг мать Гобзикова с закидонами? Сейчас как вонзится ногтями, зарубит лопатой, спрячет на чердаке. Пригород, одним словом, Берлин, Азия.

      – Мы там это… Подрались, короче. Надо поговорить, все дело как-то мирно разрешить… – промямлил я и пожалел, что не оставил дома записки. Что прошу, дескать, в случае чего искать мой охлажденный труп там-то и там-то… А вообще… А вообще я покраснел от общей кретиничности ситуации.

      – Короче, надо мне извиниться, – сказал я. – Такие дела…

      – Его зовут Егор, – сказала мать Гобзикова.

      Егор. Редкое имя, подумал я. Егор-забор. Егор Гобзиков отсутствует дома.

      – Егор, я знаю, – сказал я. – Где он, собственно?

      – Он… – Мать Гобзикова задумалась.

      И, видимо, крепко задумалась, постояла с минуту, затем раз – и закрыла дверь перед моим застывшим от удивления носом. Не, я понимаю, у меня у самого со старым вечные бодания, но чтобы так…

      Крапива какая…

      – Спасибо, – сказал я.

      Из квартиры послышались стукающие звуки. Через ровные промежутки времени. Бум. Бум. Бум. Тишина. Бум. Бум. Бум. Провинциальный сюрреализм.

      Я постоял какое-то время, послушал, как она там мистически бумкает, потом спустился по средневековой лестнице и вышел на улицу. Неприкаянный, как Штирлиц.

      В Берлине весной.

      Шпанюки перебрались с песочной кучи на мой мопед. Весело раскачивались на сиденье, гудели, жужжали, бибикали,