Вакуум. Тася Кокемами

это ты? – спросил дед.

      – Как кому? – удивилась я. – Ты разве не видишь? Вон же, на крыше, маленькие лошадки!

      Дед сказал, что никаких лошадок нет, и дал мне лёгкий подзатыльник.

      – Нет, есть! – сказала я и шлёпнула ложкой по тарелке.

      Каша разлетелась мелкими и крупными лужицами по столу. Дед немного помолчал, а потом схватил меня за шею, вдавил мой лоб в одну лужицу и поводил по ней моей головой туда-сюда, как тряпкой.

      – Никаких лошадок нет! – повторил он металлическим голосом.

      На секунду я погрузилась во тьму и перестала дышать. А когда очнулась, то сразу поверила деду. Возможно потому, что каша, прилипшая ко лбу, была аргументом, с которым трудно спорить.

      Именно тогда, на кухне, золотая нить, идущая из никуда в ниоткуда, нить, на которую был нанизан волшебный мир моего детства, с треском оборвалась.

      Потом дед приблизил ко мне своё лицо. У него были густые брови. А те волосы, которые не смогли вырасти на бровях, кустами рвались из его довольно больших, остроугольных ушей. Всё это делало его похожим на какое-то свирепое животное. Из-под бровей сверкали чёрные глаза. В них я увидела вакуум. И каким-то чутьём поняла, что дальше мне придётся уже иметь дело с ним, а не крылатыми феями и маленькими лошадками, потому что вакуум начал перетекать в меня из деда, капля за каплей.

      – Выпустите меня! – продолжаю я стучать кулаком по двери кладовки, но она плотно закрыта.

      Дед не был воплощением зла. Он просто не знал, как выжить, не навязывая остальным свою волю и представления о мире.

      Однажды утром, в выходной, после прогулки по любительскому уличному вернисажу, он принёс домой картину. Что было совершенно не в его правилах – картины относились к разряду “цацек-мацек”. Но эта чем-то пленила его воображение. Оригинальная задумка казалась неплохой – одинокий человек в маленькой лодке среди бушующих морских волн – в то время как исполнение было никудышным, и не только из-за слабой техники. Художник явно хотел передать одиночество человека в борьбе со стихией, но вместо этого каждый мазок был пронизан самолюбованием и страданием напоказ. От этого на картину было противно смотреть.

      – Где ж мы эту красоту повесим? – спросил нас дед, страшно довольный своей покупкой.

      Я очень надеялась, что в коридоре, чтобы можно было проходить мимо, не глядя.

      – В твоей комнате? – вежливо, но холодно предложил отец.

      Он любил иногда бросать скрытый вызов деду, хотя знал, чем это закончится.

      Мать неловко мялась. Мои родители не разбирались в тонкостях искусства, но тут и они почувствовали подвох.

      – В гостиной! – заявил дед, обведя нас взглядом и поняв, что он единственный, кому это полотно доставляет радость. – Над телевизором!

      – Давай-ка, помогай! – призвал он отца, чтобы водрузить картину на её почётное место.

      Пока тот выполнял всю работу, дед измучил его указаниями. “Правее, нет, левее! Да что ж ты, не можешь понять, где центр? Да разве так сверлят?” Результатом