Собрание сочинений в 15 томах. Том первый. Анатолий Никифорович Санжаровский

свет и стандартным криком о том оповестил мир.

      Оповестить-то оповестил, да вовсе и не подозревал по легкомыслию, что я уже четыре года как репрессированный. Родители "удостоились" этой чести ещё в Криуше в 1934 году. Выходит, за компанию и меня покарали тогда же? Досрочно! Став на очередную вахту в честь очередной годовщины Октября? Наказали за четыре года до рождения!

      Оказывается, и я, ещё не появившийся с повинной на свет белый, был уже виноват в том, что мой дед, бунтарь, трудолюбик и правдолюб, тёзка знаменитого Сахарова, не разбежался вступать в колхоз и не позволил записываться и моим родителям.

      В промозглой заполярной Ковде родители – они были чернорабочими – ишачили на лесопильном заводе.

      Отмотали наши северный срок, ан подают на блюдечке с каёмочкой южный.

      И семья выкатилась в Западную Грузию. В Махарадзевский район.

      Это сейчас уже заграница.

      Первое, что я ясно помню из детства, – это как под гнилыми, малярийными грузинскими дождями родители – выселенцы корчевали на косогорах леса.

      Разводили в совхозе-колонии «Насакиральский» чайные плантации.

      Сначала мы жили на первом районе (отделении) совхоза.

      Потом, сразу после войны, всех рабочих отсюда пораскидали по остальным четырём. Нашу семью перевезли на арбе на пятый район. По пути завезли в центре совхоза в баню – она была в овраге, – где от вшей прожарили одежду и постельное бельё наше, где мы в первый раз вымылись по-настоящему. А так мы обычно мылись, конечно, не в турецком хаммаме,[1] а дома в корыте или в тазике.

      А в бывших наших гнилых бараках на первом районе разместили… колонию.

      Мы и не подозревали, что шиковали в тюремных апартаментах.

      Жили мы горько.

      За всё детство я видел несколько крохотных газетных кулёчков с дешёвыми конфетами-подушечками. И сахар был в большую редкость. Сахар у нас всегда был только в нашей моче. «Живой сахар». Этим «живым сахаром» мы, поцанва, орошали яблочные пупырышки. Яблоня росла вприжим к нашему барачному окну. С подоконника мы рвали горькие пупырышки, обдавали своим теплым «живым сахаром», яблочки становились не такими горькими, и мы их ели.

      Только в восемнадцать лет я впервые увидел сливочное масло и то лишь тогда, когда беда прижала к больничной койке.

      Отец погиб на фронте. Мама одна с тремя сыновьями. (Когда отец уходил на фронт, мама была беременна дочкой Машей. Маша умерла, не дожив и до года.) С темна до темна, без выходных мама ломила на чаю. По ночам рыла оградительные окопы: мы жили в прифронтовой полосе. И получала за каторжную работу горькие гроши.

      Держались мы в основном домашним хозяйством.

      Господин Огород. Огород – наша кладовка.

      Козы.

      Куры.

      Поросёнок.

      Всё это было на нас, на детях. На мужичках.

      Весна.

      Надо натаскать на глинистые бесплодные огороды побольше навозу.

      А огороды за полторы-две версты на неудобьях, в крутых оврагах, куда чай не воткнёшь. Только бросовые клочки земли и позволяли занимать под огороды. Вприбежку тащишь неподъёмный чувал с навозом, а по тебе течёт

1

Хаммам – турецкая роскошная баня.