Кролики и удавы. Фазиль Искандер

на его дочери и вообще иметь с ним дело.

      Я об этом говорю не потому, что у меня здесь украли часы, я и до этого так думал. Причем тут даже нет какой-то особой личной корысти, потому что дом – это только символ, и даже не сам дом, а процесс его строительства. И если бы, скажем, условиться, что отныне достоинство человека будет измеряться количеством павлинов, которых он у себя развел, они бы все бросились разводить павлинов, менять их, щупать хвосты и хвастаться величиной павлиньих яиц. Страсть к самоутверждению принимает любые, самые неожиданные символы, лишь бы они были достаточно наглядны и за ними стоял золотой запас истраченной энергии.

      Скрипнула калитка, и мы вошли в зеленый дворик милиции. Траву, видно, здесь тщательно выращивали, она была густая, курчавая и высокая. Посреди двора стояла развесистая шелковица, под которой уютно расположились скамейки и столик для нардов или домино, намертво вбитый в землю. Вдоль штакетника в ряд росли юные яблони. Они были густо усеяны плодами. Это был самый гостеприимный дворик милиции из всех, которые я когда-либо видел. Легко было представить, что в таком дворе осенью начальник милиции варит варенье, окруженный смирившимися преступниками.

      К помещению милиции вела хорошо утоптанная тропа.

      В комнате, куда мы вошли, за барьером сидел милиционер, а у входа на длинной скамье парень и девушка. Девушка мне показалась похожей на вчерашнюю, но на этой не было кофточки. Я пытливо посмотрел ей в глаза.

      Один из моих милиционеров куда-то вышел, а второй сел на скамью и сказал мне:

      – Пишите заявление.

      Потом он оглядел парня и девушку и посмотрел на того, что сидел за барьером.

      – Гуляющие без документов, – скучно пояснил тот.

      Девушка отвернулась и теперь смотрела в открытую дверь. Мне она опять показалась похожей на вчерашнюю.

      – А где ваша кофточка? – спросил я у нее неожиданно, почувствовав в себе трепет детективного безумия.

      – Какая еще кофта? – сказала она, окинув меня высокомерным взглядом, и снова отвернулась к дверям.

      Парень тревожно посмотрел на меня.

      – Извините, – пробормотал я, – я спутал с одной знакомой.

      По голосу я понял, что это не она. На лица-то у меня плохая память, но голоса я помню хорошо. Я вынул блокнот, подошел к барьеру и стал обдумывать, как писать заявление.

      – На этой нельзя, – сказал сидевший за барьером и подал мне чистый лист.

      Я смирился, окончательно поняв, что мне все равно не дадут использовать свой блокнот.

      – Отпустите, товарищ милиционер, – невнятно заканючил парень, – большое дело, что ли…

      – Придет товарищ капитан и разберется, – сказал тот, что сидел за барьером, ясным миротворческим голосом.

      Парень замолчал. В открытые окна милиции доносилось далекое шарканье дворничьей метлы и чириканье птиц.

      – Сколько можно ждать, – сказала девушка сердито, – мы уже здесь полтора часа.

      – Не грубите, девушка, – сказал милиционер, не повышая голоса