От двух до пяти. Корней Чуковский

это пренебрежение так:

      «– Русский народ-с, по глупости, изменяет иногда литеры-с и выговаривает иногда по-своему-с. Например, говорят невалид, а надо бы сказать инвалид-с.

      – Ну-да… невалид, хе-хе-хе!»

      Но, конечно, так поступает всякий живой и здоровый народ. Русский человек, хозяин своего языка, не потерпит, чтобы в этом языке звучали неживые слова, корня которых он не может понять и почувствовать. Ему нужно, чтобы в самом звуке был смысл. Каждое слово подчиняет он своей собственной логике, причем, стремясь к осмыслению слова, он тем самым русифицирует его.

      Величайшим знатоком и любителем народной этимологии был, как известно, Лесков. Его герои то и дело говорили: клеветон (фельетон), мелкоскоп (микроскоп), долбица (таблица умножения) и т. д. Барометр превращался у них в буреметр, дезабилье – в безбелье. Французское слово «мораль» производили они от русского слова «марать»:

      «Пустили мараль на девку, – замарали ее доброе имя».

      Сравните у Островского в «Поздней любви»: «Связываться с бабой, я так понимаю, мараль».

      И у Глеба Успенского в «Будке»: «От него на нас мараль идет».

      У Куприна в «Поединке» французскую фамилию Дювернуа солдаты превратили в русскую Доверни-Нога. Известно, что иностранец Кос ван Дален сделался в России Козодавлевым.

      В «Войне и мире» казаки переделали имя молодого француза Винсента в Весеннего, а мужики и солдаты – в Висеню. В обеих переделках это напоминание о весне сходилось с представлением о молодости:

      – Эй, Висеня! Висеня! Весенний!

      Так же поступает ребенок, превращая вентилятор в вертилятор, лопатку в копатку и молоток в колоток.

      Путем минимального изменения в звуковой структуре непонятного слова ребенок, незаметно для себя, осмысляет его, причем в этой новой редакции выдвигаются существеннейшие (с точки зрения ребенка) качества того лица или предмета, которые данными словами обозначены.

      Так, Адик Павлов называл Серафиму Михайловну Сахарина Михайловна, а маленькая Ира, подметив, что запонки являются исключительной принадлежностью папы, переименовала их в папонки:

      – Папочка, покажи твои папонки!

      Слюнка, например, у детей превращается в плюнку:

      – Потому что мы не слюём, а плюём.

      Язык они называют лизык, и мне сообщают о Нине Гуляевой, которая достигла семилетнего возраста, а все еще не могла примириться с нашим взрослым «искажением» формы лизык:

      – Как же так! Лизать – и вдруг не лизык, а язык!

      По-украински язык у волов и коров так и называется лизень.

      Ребенок и представить себе не может, чтобы взрослые создали слово, в звуке которого нет характеристики функций обозначенного этим словом предмета. Тополь – должен топать, орел – орать, а радуга – радовать:

      – Почему это – радуга? Потому что она радуется, да?

      До сих пор, насколько мне известно, эти языковые процессы были замечены исследователями только у взрослых. Но вот, оказывается, и в речи детей они занимают не последнее место, ибо нет никакой существенной разницы между вертилятором и мелкоскопом, между вертутией