От двух до пяти. Корней Чуковский

ожиданной знакомой равнины…» (Тургенев).

      Некрасов в 1870 году ввел это слово в поэму «Дедушка»:

      Вот наконец приезжает

      Долго ожиданный дед, –

      но в первом же издании той книги, где была вторично напечатана эта поэма, счел необходимым изменить всю строку:

      Вот наконец приезжает

      Этот таинственный дед.[15]

      Дети не одобрили бы этой поправки. Ибо слово «ожиданный» живо для них и сейчас.

      Лет двадцать назад я подслушал такой диалог:

      – Отстань, я тебя ненавижу.

      – Я тебя тоже не очень навижу.

      И то же самое довелось мне услышать недавно:

      – Мама, я не могу навидеть пенки.[16]

      Словом, дети и знать не желают этого нерасторжимого сращения приставки и корня; и попробуйте скажите трехлетнему Юре, что он говорит нелепости, – он запальчиво ответит: «Нет, лепости!»

      Вообще всякое «не» обижает детей:

      – Ненаглядная ты моя!

      – Нет, наглядная!

      Я сказал на Кавказе двухлетнему загорелому малышу:

      – Ух, какой ты стал негритенок.

      – Нет, я гритенок, гритенок.

      Неустанно вникая в структуру всякого сложного слова, дети часто воскрешают в своих речах то далекое прошлое, когда еще не наблюдалось такого сращения служебных частиц и корней. От слова «лепости» так и пахнуло стариной, когда лепым называлось ладное, гармоничное, стройное.

      Вспомним: «Не лѣпо ли ны бяшетъ, братие» – в «Слове о полку Игореве», а также: «У людей-то в дому чистота, лепота» – в «Песнях» Некрасова (1866).

      Другое старинное слово я слышал от детей много раз, когда говорил им «нельзя». Они отвечали: «Нет, льзя». И это льзя напоминало Державина:

      Льзя ли розой не назвать?

      Льзя, лепый, вежа, чаянно – эти древние слова умерли лет полтораста назад, и ребенок, не подозревая об этом, воскрешает их лишь потому, что ему неизвестна их неразрывная спайка с частицей «не», установившаяся в давней традиции. Он вообще не знает никаких исключений из общего правила, и если эти исключения относятся к позднейшей эпохе, то, игнорируя их, он тем самым возвращает словам их забытый смысл. Помню возглас одного четырехлетнего воина:

      – Я пленил Гаврюшку, а он убежал!

      Пленил, то есть взял в плен.

      Это архаическое слово почти совсем забыто в нашей речи, и если мы употребляем его, то чаще всего в переносном смысле («она пленила меня красотой»), а ребенок вернул ему его прямое значение, оглаголив существительное «плен».

      Таким же архаистом поневоле оказался малыш, закричавший своему брату во время игры:

      – Я тебе приказываю, – значит, я твой приказчик!

      В старину приказчиком был действительно тот, кто приказывал, а не тот, кто подчинялся приказам. Ребенок – по аналогии со словами «указчик», «заказчик» – возвратил «приказчику» его утраченную руководящую роль.

      Он и она

      Замечательна чуткость ребенка к родовым окончаниям слов. Здесь он особенно часто вносит коррективы в нашу речь.

      – Что ты ползешь, как черепаха? –

15

Н. А. Некрасов. Полн. собр. соч. и писем, т. III. М., 1949, с. 8 и 422.

16

То же в неизданном дневнике Ф. Вигдоровой: «Мама, ты нас ненавидишь, а мне надо, чтобы ты нас навидела». Там же есть слово «чаянно».