Дети Мертвого Леса. Екатерина Бакулина

спросил – а не нужно ли Хёду. Шельда сказала, что даст чуть позже… уже полдень, а она…

      Хёд умрет, но не попросит.

      Гордость? Он понимает… да, наверняка понимает чувства Шельды к нему. Не может не понимать. Ее ненависть. И гордость не позволяет просить у нее помощи.

      Надолго ли его гордости хватит?

      И все же, силы он восстанавливает слишком быстро. Для человека, который очнулся два дня назад и больше трех месяцев пролежал без сознания, Хёд удивительно силен. И упрям. Невероятно.

      Но издеваться над ним, морить голодом – слишком мелочно.

      – Хёд, – зовет она, – принести тебе воды?

      – Да, – говорит он. – Спасибо.

      Что в нем не так?

      Шельда приносит, ставит на табуретку рядом, а он не может взять, не расплескав, потому что от напряжения и усталости трясутся руки. Он пьет так, с табуретки, почти вцепившись в край зубами, придерживая, стараясь не поднимать, стоя на коленях. Да, ему плевать, как это может смотреться со стороны.

      И долго сидит потом, собираясь с силами.

      – Может быть, принести чего-то еще? – спрашивает Шельда. Ей интересно, что он ответит. Если он попросит, она накормит его.

      Хёд поворачивает к ней лицо и, кажется, что долго смотрит. Потом ухмыляется, так самодовольно, что с новой силой вспыхивает злость.

      – Не стоит, Шельда. Больше ничего.

      Интересно, он знает, как выглядит сейчас? Что правый глаз закрыт мутным бельмом, зрачок неприятно дергается и косит в сторону. Левого глаза нет совсем, пустая открытая глазница, и бровь над ней, и скула – криво скошены, словно продавлены и смяты. Чуть в сторону свернут нос. Косматая черная борода и такие же косматые, торчащие в разные стороны, волосы. Тощий до крайности. Рубашка мешком весит на костлявых плечах, лопатки выпирают даже сквозь рубашку. Только руки огромные… ладони втрое больше, чем у Шельды, пожалуй, стоит Хёду чуть прийти в себя, и силы в таких руках будет достаточно, чтобы свернуть ей шею.

      Еще ухмылка… словно чужая на таком лице, невозможная.

      Шельда забирает кружку.

      А он, стиснув зубы, поднимается. Вот так, держась за табуретку двумя руками, выпрямляя правую ногу. Красный от усилий. Стоит, пытаясь отдышаться.

      Потом понемногу, громыхая, сдвигает табуретку в сторону. И чуть сдвигается сам, перетаскивая ногу следом. Сдвигает табуретку снова и, опираясь руками, прыгает вслед за ней. Дышит. Поднимает к Шельде лицо.

      Шаг, еще шаг. Пусть так, пусть с табуреткой, безумно медленно, но он нашел способ двигаться.

      Довольный. Пот течет по лицу, но он такой довольный.

      Подтягивается ближе, неуклюже переворачивается, садится на табуретку, чуть не падая, но удержаться ему удается.

      – Как думаешь, Шельда, – говорит он. – Смогу я с этой табуреткой уйти от тебя?

      И весело ржет.

      – И куда ты пойдешь?

      – Мир большой, – говорит он. – Мало ли дорог?

      – По снегу, босиком и в одной рубашке? – говорит она.

      – Это все ерунда, – говорит он. – Я и по снегу могу.

      Так