Дети Мертвого Леса. Екатерина Бакулина

одну масляную лампу, зажигает, ставит на стол.

      – Сюда, – говорит она.

      Человек подходит.

      – У меня… плечо, – говорит он, и замолкает, желваки дергаются.

      – Снимай рубашку, я посмотрю, – говорит Шельда.

      Он снимает теплый шерстяной плащ, и дубленую кожаную куртку со стальными пластинами, но куртку уже с трудом, видно, как ему даже повернуться тяжело. С левого плеча почти стряхивает, роняет на пол, только со второй попытки наклоняется, держась за лавку, поднимает. Сдавленно шипит, стиснув зубы.

      А дальше под курткой все совсем плохо. Перевязано прямо поверх рубашки, замотано кое-как, и что-то, вроде, подоткнуто снизу. Он пытается размотать и снять, только кровь присохла, не отдирается. И ему не достать.

      – Сам перевязывал? – спрашивает Шельда.

      – Сам.

      – Не дергай, я тебе помогу. Сядь.

      Он бросает на нее взгляд… какой-то затравленный, но не спорит.

      Шельда может аккуратно… иначе, но не стоит делать это явно. Повязку, намотанную сверху она отдирает с треском, не обращая внимания на то, как он морщится и сопит. Ничего. Уж это переживет как-нибудь.

      – Рубашку твою надо постирать. Есть еще одна? Нет? Я тебе дам. А эту у меня завтра заберешь.

      Он послушно кивает.

      У него жар… шея горячая. Разматывая, Шельда дотрагивается пальцами… Широкая крепкая шея, покрытая веснушками и короткими светлыми волосами сзади… Мокрая от пота. Как он вообще еще на ногах стоит?

      – А что с тобой случилось – не мое дело, да?

      Он только качает головой, вздыхает.

      – Ладно, – говорит Шельда. – Будем считать, что не мое.

      Она и так понимает.

      Он молчит.

      – Как тебя зовут? – спрашивает Шельда.

      Он чуть оборачивается к ней.

      – Эван О’Миллан.

      – Эван, – говорит она. – А я Шельда. Рубашку надо снять. Сам сможешь?

      Он пытается снять, но одной рукой тяжело, а вторая не поднимается. Он сопит, стиснув зубы, морщится… а потом вдруг начинает кашлять так, что на губах выступает кровь, и вытирает рукавом. Старается отдышаться.

      – Я сейчас… – говорит хрипло.

      Рана у него под лопаткой, и пробито легкое. Чудо, что не в сердце.

      Шельда молча помогает, берет, стаскивает с него рубашку, не слишком-то церемонясь и заботясь об аккуратности, отдирая присохшее, заставляя поднять руку. Он шипит и сдавленно матерится сквозь зубы, ему больно, но сил как-то сопротивляться нет. Что ж, сострадание к раненным Шельда растеряла слишком давно. Она вылечит его, и этого достаточно.

      Эван шумно втягивает воздух, потом долго сидит, закрыв глаза, пережидая. Только лицо белеет еще больше.

      А камешек-то не на шее… не на цепочке, как Шельда вначале подумала. Синий камешек адамак вживлен прямо в кость, в грудину, под кожей, и успел пустить корни. Обратного пути нет? Маленький шрам едва заметен, тем более что грудь у Эвана волосатая… и грудь и руки, руки особенно – шерсть, словно у твари. Шрамы на руках… все сплошь. Плечи крепкие, привыкшие к тяжести имперского пехотного панциря, и характерная старая сухая мозоль