Альпийская форточка. Алла Горбунова

в кислую массу, и тогда её резали ломтями и ели, как хлеб.

      Шерсть белого медведя летом кажется жёлтой ватой. Летом всему миру время быть беременным: беременна и медведица. Супруг её ждёт: сто́ит нерпе, усеянной светлыми, в тёмных ободах, кольцами, высунуть голову из воды, он оглушит её ударом лапы. Вот и гренландские тюлени с изогнутой арфой на боках радуются нищете северного июля.

      Несмолкаемый птичий гвалт. Бескрайние птичьи базары. Альбанов слушает это неумолимое пение, как будто птицы на разные голоса выкликают имена тех, кто не дошёл, или тех, кто остался на пленённой льдами «Святой Анне». Ерминия – поют птицы, – ерминия, ерминия… Все эти птицы с причудливыми клювами и смешными именами: люрики – прелестные лирики, милые лютики, чистики – чистюли-чижики. Птенцы моёвок в гнёздах из утоптанного ила и водорослей на каменном карнизе недвижимо стоят на краю и глядят в слепую даль с ожиданием ли, надеждой, печалью, или, скорее, полным безразличием, издалека похожие на светлые пятна птичьего помёта, ибо нет ничего, что размыкало бы равномерную длительность их времени, всё ещё детского, потустороннего, и оттого свободного от хлопотной тяготы жизни любой взрослой особи. Впрочем, птицы небесные и лилии полевые на особом счету, и нам остаётся только недоумевать, когда мы встречаемся лицом к лицу с их беспечностью. Но что видят птенцы моёвок и видят ли они вообще что-либо? Ведь любое дитя, будь оно слепым или зрячим, человеческим или птичьим, взглядом своим свободно странствует над землёй и над небом, в сердцевине камня и в ядерном средоточии звезды, там находит оно нечто, по крайней мере, занимательное, но вот уже забывает о нём, встречая новые невообразимые предметы для созерцания, расположенные к детёнышу во вселенском попустительстве, каковым он пользуется.

      Штурман Альбанов идёт по Земле Франца-Иосифа. Он всё ещё слаб от болезни, и оттого краски полярного лета кажутся ярче, до рези в глазах: этот невыносимо жёлтый, пронзительно лиловый, эти охрипшие голоса птиц… В памяти его встаёт лёд без конца и края, по которому он шёл эти месяцы, само воплощение несокрушимой твёрдости. Вечная мерзлота – великое безразличие. Альбанов смотрит в глаза белому ничто и видит лица тех, чьё человеческое тепло оно поглотило и чьи тела покрыло коркой своего смертельного морока: матроса Баева, который ушёл в разведку и не вернулся, заболевшего и умершего в пути матроса Архиреева, пропавших в береговой партии Максимова, Губанова, Смиренникова и Регальда, заболевшего и умершего матроса Нильсена, пропавших на байдарке в море Луняева и Шпаковского. Штурман Альбанов прикасается к белому мху, жёлтому венчику полярного мака, – ко всему беззащитному и временному, что производит земля. Завтра его увезут на шхуне «Святой Фока» домой, к людям, туда, где смеются и лгут, пьют чай и ухаживают за дамами, и где горожане придумали миллион предметов и занятий, чтобы отгородиться от того, что наблюдает за ними отрешённо и просто, как взгляд птенца моёвки.

      Роза

      Кто контуры розы рисует и снова

      обводит, мелок зажимая в кулак,

      усердно, как школьник для карты основу,

      и роза становится именно так,

      и, контур дрожащий подсветки иного,

      блестит лепестков красный