Альпийская форточка. Алла Горбунова

на месяцы быстрой журчащей весны

      со смотровой – воочию:

      отблеск громов тишины от слияния рек:

      речки Смородинки с Волчьей.

      памятник канувшим в Лету

      лесным деревням.

      храм глубины журавлиной:

      слёзы в копытцах проталин.

      памятник канувшим в Лету.

* * *

      слова

      из-под травяной воды:

      прочерчивающие тропы беспамятства.

      звонкая, не полнится песней, лесная глушь.

      иди по ландшафтам снов

      мимо хутора, где дородная финка доит коров,

      где монахиня точит нож.

      будет дом, и крыльцо, и колодезный сруб:

      падалицу собирай в подол из-под серебряных яблонь,

      мужа встречай с войны,

      сына встречай с войны.

      у порога – в стремительном ожидании —

      на грудь ему припади, отряхивай пыль с шинели.

      скрипнут, скренившись, давние ели,

      дрогнут, закрывшись, дубовые двери,

      но бледен он, бледен, любимый, и на себя не похож.

      зря ты рвёшь с огорода укроп и морковь:

      он откажется есть.

      на шинели его дыра и тёмная кровь,

      ты в глаза его смотришь:

      душа его больше не здесь.

      и ты вскрикнешь и выбежишь в поле,

      а там строем чинным,

      схожие, как близнецы,

      ковыляют в шинелях мужчины:

      мужья, сыновья и отцы, —

      из-под травяной воды: твоей, Лета.

* * *

      …хаос с гармонией в полуразрушенном звуке.

      – А и Б сидели на трубе —

      как клоуны в цирке, падают бедные звуки

      и вповалку лежат на траве.

      хаос, хромая, гармонию в вальсе фальшивом

      ведёт, и она не узнает себя в себе:

      сползя в какофонию, станет танцующим Шивой

      в миг торжества, и исчезнет, как А и Б.

      Венера

      Поёт старый рыцарь, глядя на статую Венеры.

      Вот – прошлое. Стоит перед ним в угловой нише в зале музея. Вылизанный паркет, белые с золотом двери, кровати с балдахинами и зеркала в тяжёлых рамах, картины Ван Дейка, доспехи, – и она. Стоит, обмерев, словно Белоснежка, поперхнувшаяся яблоком.

      – Близко, далеко, почти, едва… – шепчет он ей. – Когда я впервые тебя увидел, я сразу тебя узнал. Мы говорили с тобой на нездешнем языке без аз и без язв – говорили белым светом в маковом поле, говорили поцелуями без уст… А потом я испугался потеряться в твоём мире, в твоей сельской обители, в твоих предгрозовых руинах, и змея выползла и, извиваясь, бросилась вниз.

      Она – утрата, предчувствие и узнаванье. Туристы, проходящие мимо, считают его старым алкоголиком, непонятно зачем простаивающим часы перед мраморной статуей. Они не знают катастрофы, сломившей его: ведь девушка, которую он любил, была мертва, когда он был ещё младенцем, но теперь, когда он стал стариком, девушка, которую он любил, ещё не родилась.

      – Как твоё имя? – спрашивает он её снова и снова. –