Танжер. Фарид Нагим

ее на небритом подбородке. Издалека приближался гуд машин, грохот все усиливался, будто медленно открывали дверь. И я снова почувствовал волосы на голове, и вдруг вдохнул ртом новый свежий воздух.

      Промозгло горели огни витрин и фары машин, сиял зимний проснеженный воздух, людская толчея, и я вдруг почувствовал эту ясную усталость в душе от невозможности продолжать дальше бессмысленную жизнь. Я радостно вздохнул, не слыша в себе никакого страха, и удивленно посмотрел перед собой. Обстоятельства с равнодушным самурайским упорством готовили, настраивали меня на смерть. Прошел к остановке, прислонился к железу и часто вздыхал, ленясь продолжать свое существование и тоскуя от этого.

      Хотелось возвращаться домой другим путем, казалось, что если поеду другим путем, то обязательно встречу девушку своей судьбы. Руки стекленеют от холода. На столбе трепещет и журчит, как пропеллер, оторванный уголок объявления.

      Ночью позвонила женщина, будто специально ошиблась номером. Оказалось, что еще только десять часов и звали ее Надежда.

      Девять

      Зная, что будет этим вечером, занял денег у Нелли, выпил своего энергетического напитка, зеленую баночку джин-тоника, зажевал жвачкой. Она, также как и в первый раз, ждала меня на остановке – Надежда с испуганной надеждой. Купил Чинзано и рулет в киоске. Ей было неловко, что я трачусь. Она все оборачивалась, словно бы ждала кого-то еще.

      Дома она сняла только куртку. Пил я один.

      – Я не буду пить, – сказала она. – У меня трахеонелёз, еще заразитесь от стакана, Андрей.

      – День святого Валентина сегодня.

      – Может, совсем чуток, я потом вымою стакан с содой.

      – За любовь и надежду! – солгал потерянный и чужой мужчина во мне.

      – Да-а… да-а… А я ведь ветеринаром работала, здесь, в Тимирязевке, – задыхаясь, сказала она.

      – Интересно.

      Она встала и ткнула в брюхо лося на советском коврике.

      – Прямо из бока у него торчала фистула, вот здесь. У него льется, а я подкручиваю, у него кап-капает, а я подкручиваю.

      Ей не хватало воздуха.

      «Надо сказать: Вы волнуетесь? А потом погасить свет».

      – Мне жалко так было из-за болтов этих…

      – Вы волнуетесь, Надя?

      – Што?

      – Вы волнуетесь, Надя?

      – Да.

      – Я тоже, – сказал я и потушил свет.

      Присел и расшнуровывал ее сапожки в темноте.

      – У меня чесотка от дочери… нет-нет, Андрей, я не дам целовать в губы, у меня трахеонелёз.

      Я раздел ее. Трусы неожиданно большого размера. У неё было удивительно, застарело жесткое тело, как хоккейная шайба, обтянутая женской кожей, даже попа и маленькая грудь. От нее пахло мамой. Я знал, что ей понравится моя сила, поднял ее, и положил на кровать. Она была так испугана и беззащитна, что у меня сразу встал. Глядя на нее и едва слушая ее слова, я почему-то думал, что там у нее холодно и сыро, как у морской селедки. Но там у нее было все как у всех. Я крепко сжал