Танжер. Фарид Нагим

себя пьяным, только грустным.

      – Кто, я пьян?! Я могу тест… нет, здесь не буду.

      Мне стало хорошо, и я хотел рассказать Нелли что-то веселое, чтобы она хохотала, а я бы сидел и улыбался, простой такой чувак. Юре было бы приятно, он любит простых таких чуваков. Но не мог ничего вспомнить. Такая упертая пустота в голове.

      – Пойдем, уже, ты как? – Юра с пидорской вежливостью посмотрел на Нелли.

      – Пойдем, Анвар? – Она всегда так трогательно выговаривала «р-р», что ее хотелось обнять.

      Он расплачивался.

      – Товарищ бармен, а у вас коктейли из жидкого золота что…

      Нелли зажала мне рот ладонью и засмеялась, а у меня вздрогнуло сердце.

      Мы вышли на улицу. Юрий Владимирович вытянул руку. Пикнула невидная в темноте машина, было слышно, как открылись замки.

      – Ну пока, Анвар, голубчик, – сказала Нелли. – Смотри, не буянь…

      Он крепко пожал мне руку. У него странно короткие пальцы. Когда сжимаешь его руку, такое чувство, будто у него пальцы отрублены наполовину.

      Они сели в машину. Длинная представительская «БМВ». Я посмотрел на них. У них радость была впереди, а у меня позади.

      «Поэтому они и не подвезут тебя, потому что Юре надо спешить к жене в Солнцево, Нелли – к Лефтереву на Савеловском, а до этого им еще нужно потрахаться в этом красивом, просторном салоне, на кожаных сиденьях», – сказал мне журналист.

      «Неужели это так? А может, и нет, сейчас по дороге, другими уже голосами, будут обсуждать журнальные дела, и Нелли будет нервничать. А потом он поедет в свое Солнцево, к жене и дочкам, а она, в своих дешевых, детского размера кроссовках, пойдет к Лефтереву, но все равно грустно как-то», – ответил я.

      Я шел, и это нарастало в моей душе. Стоял каленый, каторжный мороз. Снег визжал под ногами так громко, что казалось, кто-то большой идет мне навстречу, и я слышу его шаги, а потом эхо его шагов. Я перешел на другую сторону и дошел до конца улицы Герцена. Проносились машины по Садовому кольцу, ночью, в мороз, они сияли особенно ярко. Я остановился в темноте, у старинного дома светилось маленькое зарешеченное окно. И это случилось со мной возле этого дома. Я стоял и смотрел на него. Это был дом. Мне никогда в жизни не было так плохо, как возле этого старинного и как-то по-старинному заснеженного дома в конце улицы Герцена. Никогда в жизни не было так пусто и безысходно на душе, как после этого вечера и возле этого дома, это была физическая боль. И я засмеялся. Потом замолчал. Я попался. Выхода не было. Я смотрел на него, как на мучительную загадку, на это тусклое окно. Я знал, что нужно что-то сделать, чтобы это кончилось, завершилось. Я не хотел идти домой, но и не знал, что мне делать, и все стоял возле этого дома. Я не хочу обратно, там мне станет еще хуже, ты умрешь там среди этих поэтов. Я не хочу домой, там мне тоже станет еще хуже. Если я сейчас сделаю хотя бы шаг, я буду рыгать. Я буду блевать, я буду пить, курить, я буду долго дрочить, но легче мне уже не станет, что сделать против пустоты? Дом давил и бесконечно заваливался на меня своим круглым углом, он зависал надо мною, кренился и заходил то с одной стороны, то с другой, выгибался скобой вокруг меня. Он открыл мне весь ужас моего