Жизнь Клима Самгина. Максим Горький

уж – извините! В Нижнем Новгороде, в селе Подновье, огурчики солят лучше, чем в Нежине!

      – Турок – вон из Европы! Вон!

      – Достоевского забыли!

      – А Салтыков-Щедрин?

      – У него в тот сезон была любовницей Короедова-Змиева – эдакая, знаете, – вслух не скажешь…

      – Теперь Россией будет вертеть Витте…

      – Монопольно. Вот и – живите!

      Смеялись. Никодим Иванович внезапно начинал декламировать:

      Писатель, если только он

      Волна, а океан – Россия, –

      Не может быть не возмущен,

      Когда возмущена стихия…

      – А главное, держите ноги в тепле.

      – Закипает Русь! Снова закипает…

      – Студенчество… Союзный совет…

      – Нет, марксистам народников не сковырнуть…

      – Уж я-то знаю, что такое искусство, я – бутафор…

      В этот вихрь Клим тоже изредка бросал Варавкины словечки, и они исчезали бесследно, вместе со словами всех других людей.

      Вставал профессор со стаканом красного вина, высоко подняв руку, он возглашал:

      – Господа! Предлагаю наполнить стаканы! Выпьем… за Нее!

      Все тоже вставали и молча пили, зная, что пьют за конституцию; профессор, осушив стакан, говорил:

      – Да приидет!

      Он почти всегда безошибочно избирал для своего тоста момент, когда зрелые люди тяжелели, когда им становилось грустно, а молодежь, наоборот, воспламенялась. Поярков виртуозно играл на гитаре, затем хором пели окаянные русские песни, от которых замирает сердце и все в жизни кажется рыдающим.

      Хорошо, самозабвенно пел высоким тенорком Диомидов. В нем обнаруживались качества, неожиданные и возбуждавшие симпатию Клима. Было ясно, что, говоря о своей робости пред домашними людями, юный бутафор притворялся. Однажды Маракуев возбужденно порицал молодого царя за то, что царь, выслушав доклад о студентах, отказавшихся принять присягу ему, сказал:

      – Обойдусь и без них.

      Почти все соглашались с тем, что это было сказано неумно. Только мягкосердечный дядя Хрисанф, смущенно втирая ладонью воздух в лысину свою, пытался оправдать нового вождя народа:

      – Молодой. Задорен.

      Не важный актер поддержал его, развернув свои познания в истории:

      – Они все задорны в молодости, например – Генрих Четвертый…

      Диомидов, с улыбкой, которая оставляла писаное лицо его неподвижным, сказал радостно и как бы с завистью:

      – Очень смелый царь!

      И с той же улыбкой обратился к Маракуеву:

      – Вот вы устраиваете какой-то общий союз студентов, а он вот не боится вас. Он уж знает, что народ не любит студентов.

      – Преподобное отроче Семионе! Не болтайте чепухи, – сердито оборвал его Маракуев. Варвара расхохоталась, засмеялся и Поярков, так металлически, как будто в горле его щелкали ножницы парикмахера.

      А когда царь заявил, что все надежды на ограничение его власти – бессмысленны, даже дядя Хрисанф уныло сказал:

      – Негодяев слушает, это – плохо!

      Но бутафор,