Жизнь Клима Самгина. Максим Горький

то на одном, то на другом, но всегда ненадолго и так, как будто она только сейчас заметила эти лица. Клим неоднократно пытался узнать: что она думает о людях? Но она, молча пожимая плечами, не отвечала и лишь однажды, когда Клим стал допрашивать навязчиво, сказала, как бы отталкивая его:

      – Не знаю. Вероятно, я не умею думать.

      Иногда являлся незаметный человечек Зуев, гладко причесанный, с маленьким личиком, в центре которого торчал раздавленный носик. И весь Зуев, плоский, в измятом костюме, казался раздавленным, изжеванным. Ему было лет сорок, но все звали его – Миша.

      – Ну, что, Миша? – спрашивал его старый писатель.

      Тихим голосом, как бы читая поминанье за упокой родственников, он отвечал:

      – В Марьиной роще аресты. В Твери. В Нижнем Новгороде.

      Иногда он называл фамилии арестованных, и этот перечень людей, взятых в плен, все слушали молча. Потом старый литератор угрюмо говорил:

      – Врут. Всех не выловят. Эх, жаль, Натансона арестовали, замечательный организатор. Враздробь действуют, оттого и провалы часты. Вожди нужны, старики… Мир стариками держится, крестьянский мир.

      – Необходим союз всех сил, – напоминал профессор. – Необходима сдержанность, последовательность…

      Никодим Иванович соглашался с ним поговоркой:

      – Торопясь, и лаптей не сплетешь.

      – А все-таки, если – арестуют, значит – жив курилка! – утешал не важный актер.

      Дядя Хрисанф, пылая, волнуясь и потея, неустанно бегал из комнаты в кухню, и не однажды случалось так, что в грустную минуту воспоминаний о людях, сидящих в тюрьмах, сосланных в Сибирь, раздавался его ликующий голос:

      – Прошу к водочке!

      Стараясь удержать на лицах выражение задумчивости и скорби, все шли в угол, к столу; там соблазнительно блестели бутылки разноцветных водок, вызывающе распластались тарелки с закусками. Важный актер, вздыхая, сознавался:

      – Собственно говоря, мне вредно пить.

      И, наливая водку, добавлял:

      – Но я остаюсь верен английской горькой. И даже как-то не понимаю ничего, кроме…

      Входила монументальная, точно из красной меди литая, Анфимьевна, внося на вытянутых руках полупудовую кулебяку, и, насладившись шумными выражениями общего восторга пред солидной красотой ее творчества, кланялась всем, прижимая руки к животу, благожелательно говоря:

      – Кушайте на здоровье!

      Дядя Хрисанф и Варвара переставляли бутылки с закусочного стола на обеденный, не важный актер восклицал:

      – Карфаген надо разрушить!

      Однажды он, проглотив первый кусок, расслабленно положил нож, вилку и, сжав виски свои ладонями, спросил с тихой радостью:

      – Послушайте – что же это?

      Все взглянули на него, предполагая, что он ожегся, глаза его увлажнились, но, качая головой, он сказал:

      – Это же воистину пища богов! Господи – до чего