Жизнь Клима Самгина. Максим Горький

сняла что-то с полы его тужурки и, спрятав за спину, сказала, широко улыбаясь:

      – Теперь они придут, я на них котовинку посадила.

      На вопрос Клима: что такое котовинка? – она объяснила:

      – А это, видите ли, усик шерсти кошачьей; коты – очень привычны к дому, и есть в них сила людей привлекать. И если кто, приятный дому человек, котовинку на себе унесет, так его обязательно в этот дом потянет.

      «Какая чепуха! – думал Клим, идя по улице, но все-таки осматривая рукава тужурки и брюки: где прилеплена на него котовинка? – Как по́шло, – повторял он, смутно чувствуя необходимость убедить себя в том, что это благополучие именно по́шло и только по́шло. – В сущности, Томилин проповедует упрощение такое же, как материалисты, поражаемые им, – думал Клим и почти озлобленно старался найти что-нибудь общее между философом и черным, зеленоглазым котом. – Коту следовало бы сожрать чижа, – усмехнулся он. Шумело в голове. – Кажется, я отравился этими железными пряниками…»

      Дома он застал мать в оживленной беседе со Спивак, они сидели в столовой у окна, открытого в сад; мать протянула Климу синий квадрат телеграммы, торопливо сказав:

      – Вот – дядя Яков скончался.

      Выкинув за окно папиросу, она добавила:

      – Так и умер, не выходя из тюрьмы. Ужасно.

      Потом она прибавила:

      – Это уже безжалостно со стороны властей. Видят, что человек умирает, а все-таки держат в тюрьме.

      Клим чувствовал, что мать говорит, насилуя себя и как бы смущаясь пред гостьей. Спивак смотрела на нее взглядом человека, который, сочувствуя, не считает уместным выразить свое сочувствие. Через несколько минут она ушла, а мать, проводив ее, сказала снисходительно:

      – Эта Спивак – интересная женщина. И – деловая. С нею – просто. Квартиру она устроила очень мило, с большим вкусом.

      Клим, подумав, что она слишком быстро покончила с дядей Яковом и что это не очень прилично, спросил:

      – Похоронили его?

      Мать удивленно ответила:

      – Но ведь в телеграмме сказано: «Тринадцатого скончался и вчера похоронен»…

      Скосив глаза, рассматривая в зеркале прыщик около уха, она вздохнула:

      – Сейчас пойду напишу об этом Ивану Акимовичу. Ты не знаешь – где он, в Гамбурге?

      – Не знаю.

      – Ты давно писал ему?

      С раздражением, источник которого был не ясен для него, Клим заговорил:

      – Давно. Должен сознаться, что я… редко пишу ему. Он отвечает мне поучениями, как надо жить, думать, веровать. Рекомендует книги… вроде бездарного сочинения Пругавина о «Запросах народа и обязанностях интеллигенции». Его письма кажутся мне наивнейшей риторикой, совершенно несовместной с торговлей дубовой клепкой. Он хочет, чтоб я унаследовал те привычки думать, от которых сам он, вероятно, уже отказался.

      – Да, – сказала мать, припудривая прыщик, – он всегда любил риторику. Больше всего – риторику. Но – почему ты сегодня такой нервный? И уши у тебя