Жизнь Клима Самгина. Максим Горький

и прямолинейностью ума. Он понимал, что это ум цинический, но помнил, что ведь Диоген был честный человек.

      – Вы знаете, – сказал он, – Лютов сочувствует революционерам.

      Варавка пошевелил бровями, подумал.

      – Так. Казалось бы – дело не купеческое. Но, кажется, это входит в моду. Сочувствуют.

      И – просыпал град быстреньких словечек:

      – Революционер – тоже полезен, если он не дурак. Даже – если глуп, и тогда полезен, по причине уродливых условий русской жизни. Мы вот все больше производим товаров, а покупателя – нет, хотя он потенциально существует в количестве ста миллионов. По спичке в день – сто миллионов спичек, по гвоздю – сто миллионов гвоздей.

      Сгреб руками бороду, сунул ее за ворот рубахи и присосался к стакану молока. Затем – фыркнул, встряхнул головою и продолжал:

      – Если революционер внушает мужику: возьми, дурак, пожалуйста, землю у помещика и, пожалуйста, учись жить, работать человечески разумно, – революционер – полезный человек. Лютов – что? Народник? Гм… народоволец. Я слышал, эти уже провалились…

      – Он дает вам денег на газету?

      – Дядя его дает, Радеев… Блаженный старикан такой…

      Помолчав, он спросил, прищурясь:

      – Что же, Лютов – убежденный человек?

      – Не знаю. Он такой… неуловимый.

      – Поймают, – обещал Варавка, вставая. – Ну, я пойду купаться, а ты катай в город.

      – Купаться? – удивился Клим. – Вы так много выпили молока…

      – И еще выпью, – сказал Варавка, наливая из кувшина в стакан холодное молоко.

      Приехав в город, войдя во двор дома, Клим увидал на крыльце флигеля Спивак в длинном переднике серого коленкора; приветственно махая рукой, обнаженной до локтя, она закричала:

      – А, молодой хозяин! Пожалуйте-ко сюда!

      И, крепко пожимая руку его, начала жаловаться: нельзя сдавать квартиру, в которой скрипят двери, не притворяются рамы, дымят печи.

      – Тут жил один писатель, – сказал Клим и – ужаснулся, поняв, как глупо сказал.

      Спивак взглянула на него удивленно и, этим смутив его еще более, пригласила в комнаты. Там возилась рябая девица с наглыми глазами; среди комнаты, задумавшись, стоял Спивак с молотком в руках, без пиджака, на груди его, как два ордена, блестели пряжки подтяжек.

      – Устраиваемся, – объяснил он, протянув Климу руку с молотком.

      Он снял очки, и на его маленьком, детском личике жалобно обнажились слепо выпученные рыжие глаза в подушечках синеватых опухолей. Жена его водила Клима по комнатам, загроможденным мебелью, требовала столяров, печника, голые руки и коленкор передника упростили ее. Клим неприязненно косился на ее округленный живот.

      А через несколько минут он, сняв тужурку, озабоченно вбивал гвозди в стены, развешивал картины и ставил книги на полки шкафа. Спивак настраивал рояль, Елизавета говорила:

      – Он всегда сам настраивает. Это – его алтарь, он даже